Поезд Ноя - Щупов Андрей Олегович

Павел Матвеевич задумчиво почесал пистолетным стволом переносицу. Вот и свершилось еще одно смертоносное действо. Должно быть, в миллиардный раз люди покрошили соплеменников в кровавые ошметья, и только, вероятно, единицы ощущали при этом подобие вины. А может, и таких не нашлось…

– Надо все-таки пошарить в домишках. – Пробормотал он. – Не может такого быть, чтобы никого не осталось. Хоть одного язычка, но найдите.

– Так на хрена? – простодушно удивился Мацис. – Для показательного расстрела, что ли?

– Дубина ты стоеросовая! – полковник устало взглянул на разведчика. – Это же не последние пуриты, правильно? А врага надо знать в лицо. Душу его изучать, повадки.

– Врага надо бить.

– Не будешь знать, не будешь и бить.

Мацис кротко вздохнул.

– Значит, поищем. Как скажете, Павел Матвеевич…

Вместо пространства – звуки, вместо людей – цветочные бутоны, и кругом пенные волны стен, бьющие по ребрам обломки кораблекрушений – столы, стулья, ручки дверей…

Как хочется любить! Всех и каждого! Может, в этом и кроется истинный смысл опьянения? Хмель – иллюзия любви, которой не хватает в действительности. Иллюзия, но не суррогат. Ибо любовь не подделываема. Алкоголь лишь пробуждает то, что кроется в нас до поры до времени. Пара стопок, и ты становишься воздушным змеем, тебя приподымает над землей и уносит вслед птичьим стаям в теплые края. Еще порция, и ты превращаешься в ветер – мощный, живой, всепроникающий, призрачным языком слизывающий с побережий города и рыбачьи поселки. Сегодня, впрочем, он был отчего-то не ветром, а поездом. Возможно, потому что понятие ветра постепенно уходило в небытие, исчезало из людской памяти. Главной реальностью становились вагоны, значит, и превратиться в таковые было неизмеримо легче.

Скорость снижается, кто-то дергает в голове стоп-кран, и карусель окончательно замедляет бег. Хлопают створки, Егора выбрасывает в чей-то спор. Пыльный тамбур, подозрительно знакомые голоса, но лиц не разглядеть. Приходится шарить руками. В пыли о озвученной пустоте.

– …Ну и что? Я, к примеру, с Урала! Из города Екатеринбурга, слыхали о таком?

– Слыхали. Где-то возле Москвы, так?

– Сам ты «возле»! Совсем даже не возле. Екатеринбург, к примеру, столица Урала, бывший Татищевский бастион близ Рифейских гор. На три четверти – хрущевки, на одну десятую – дворцы.

– Дворцы – это как?

– Обыкновенно. Как у шейхов в Саудовской Аравии. Месяцок назад проезжали через Челябинский мост, я специально к знакомому штурману забегал. У них там эхолот мощный, пишет рельеф дна.

– И что?

– Ничего. Думал засечем шпили и крыши, а лента ползет – и ничего. Пусто там. Бездна голимая, точно и не было никакой столицы.

– Может, врет твой эхолот? У нас сейчас, как в Бермудах, – стрелки пляшут, приборы отказывают.

– Кто знает, может, и врет.

– А насчет бездны как раз понятно. Тут ведь все написано… Разверзлись хляби небесные и лил дождь сорок дней и ночей, поднималась вода и по истечению сорока суток покрылись водой самые высокие горы…

– Что ты нам туфту всякую читаешь? Давно наизусть выучили! Только тем и занимаемся, что читаем о башнях да о потопах.

– Каких еще башнях?

– Дубина! Помнишь Вавилонское чудо? Когда, значит, языки перемешались, люди гордыми стали, крутыми, – башню затеяли строить. Вот им и врезали по кумполу.

– А потом водичкой из леечки…

– Дурак! Водичка – это совсем в другом веке.

– По-моему, в том же.

– Ты сюда мостик перекидывай, сюда! Вавилон – и наш двадцать первый век. Как ни прикидывай, одна картинка. Люди в единое целое превратились, границы стерлись. Плюс ассимиляция полов, повальная бисексуальность, наркотики и телезомбирование. При этом к бессмертию умудрились подойти, ген старения вычислили.

– А еще клонирование запчастей!

– Точно! У моего соседа ногу заново вырастили, глаз живой вставили. Он по пьяне под трамвай попал, а из больницы вышел свежее прежнего. Нехило, да?

– Я еще про языки не сказал. С ними та же тарабарщина. Раньше-то один-единственный был. То есть при Вавилоне.

– Ну да?

– А ты как думал? Лингвисты так прямо и говорят: был, мол, первоязык, от него пошли все прочие. Сравни хоть немецкий с французским, хоть английским с русским!

– Чтобы сравнивать, нужно владеть, к примеру, особым метаязыком, языком – посредником, который в равной степени мог бы описывать сравниваемое.

– Ты еще о метемпсихозе заговори!

– Что тут говорить – и так ясно, все станем акулами. Кем больше-то?

– Не-е… Ты, Горлик, акулой не станешь. Скорее, карасем. С красными опухшими жабрами и слезливыми глазками. Или кактусом с тыквой.

– Кактусом с тыквой?

– Ну да. Голова, значит, в тыкве, задница в кактусе.

– И вовсе даже глупо, к примеру…

– Тут, мужики, другое непонятно. Почему именно сорок дней и ночей?

– Вот я и говорю – тыква! И он тыква, и ты.

– Ты ответь, не ругайся!

– Все течет, все изменяется. Сорок дней вполне могли трансформироваться в сорок лет.

– В точку!.. Дай, Путя, я тебя расцелую. По духу ты псих и фашист, но ты честен! И тыквой ты никогда не станешь!

– Конечно! Он у нас святой угодник!

– Что за категория дурацкая, не понимаю! Свято – и угождать! Как это может быть?

– Именно так и может! Это фанаты-дурики за правду с бескопромиссностью витийствуют, а умные люди всегда угождали.

– Ну уж…

– Вот тебе и ну уж! Ты, к примеру, можешь женщине сказать, что она дура и уродина? Ясное дело, нет, хотя, возможно, не соврал бы ни на полсловечка. Потому что это жизнь! Мудреная и заковыристая! Начнем изрекать правду – до оскомины договоримся. Весь мир перемажем в черное, младенцев в идиоты запишем.

– Причем тут это?

– Да при том, что это и есть угодничество. Святое – если служит добру, дурное – если корыстным интересам.

– А я, мужики, штурманам нашим завидую. Они ж там всегда у экранов.

– Что им завидовать? Вон, зайди полюбуйся, – седые все, руки дрожат, как у стариков столетних.

– Зато первыми увидят и узнают!

– Что увидят-то?

– Да все.

– Что – все-то?

– Твое будущее, мое. И свое, разумеется. То есть, значит, не сложится маршрут в один прекрасный момент, и аут! Мы еще тут пить будем, веселиться, а они уже там во все чистенькое переоденутся. Представляете? Первые вагоны станут, к примеру, валиться, а мы здесь даже не почувствуем…

Егор сделал усилие и в несколько приемов поднялся на ноги. Рукой ухватился не то за шторку, не то за чей-то пиджак. Осмысливая услышанное, скрипнул зубами. Да уж… Не почувствуем, это точно. Первые вагоны мы никогда не чувствуем. Потому что они первые и от нас далеко…

Карусель вновь подхватила, с плеском заработали незримые весла. Лодка в два весла меня бы спасла… Откуда это? Чьи-то стихи? Песня?… Егора закружило в обратную сторону. Вспомнилось то, чему вовсе не положено было всплывать из глубин памяти. Деревенские огороды, пасека, соседские дети, и собственный содранный ноготь на ноге. Больно, но не очень. Труднее терпеть жжение крапивы. Но как было весело догонять и убегать! Верно, что детские игры – не взрослые…

И снова туманом на окне нарисовалась Ванда. Все женщины, которых он принимал за нее мгновенно слились в мигающую светодиодами, поставленную неведомыми террористами мину. Осторожно отодвигая ее в сторону, Егор вглядывался в сумрак и снова видел то, что пытался забыть.

Похоронная процессия, бредущая по вагонному коридорчику. Скрипач Дима, наигрывающий что-то из своего вечно печального репертуара. Люди колонной движутся из тамбура в тамбур. Впрочем, это было потом, а до этого она все-таки явилась к нему в купе. Его маленькая Лиля Брик. Поздно ночью, когда натешилась и насытилась. А может, когда поняла, что этими вещами в принципе невозможно насытиться. И пришла к нему, единственному нелюбимому, который почему-то любил. Так, проплакав, и заснула в его объятиях. А когда стало совсем холодно, он понял, что обнимает труп. И даже припомнил, что насчет яда она пару раз мутно упомянула. Он не поверил, а зря. Могли бы попытаться что-нибудь предпринять. Того же Деминтаса разыскали, промывание сделали. Хотя что могут Деминтасы? Врач сам толковал о справедливости смерти. Пришла с косой на костлявом плечике, значит, так нужно. Правда, кому нужно? Ванде, Егору, посторонним?…