— Именно так. — Она кивнула. — Как ты догадался, БиЗед? О том, что она победила?
— Она приходила ко мне в госпиталь и рассказала обо всем. — Голос его казался безжизненным. — Я видел ее маску... Это — как сон! — Он изобразил что-то непонятное в воздухе и закрыл глаза, погрузившись в воспоминания. — Она приводила с собой Спаркса...
— БиЗед, что же с тобой будет?
— Она тоже спрашивал меня об этом. — Он словно проснулся. — Человек, лишенный лат, практически беззащитен, комиссар. — Он улыбнулся открыто и мужественно. — Но, может быть, именно поэтому он и более свободен. Это мир... этот мир непременно сломал бы меня. Но Мун доказала мне, что даже я могу склониться, но не сломаться, если покорюсь ему. Во мне самом и в нашей Вселенной заключено куда больше возможностей, чем я предполагал. Там найдется место и всем моим мечтам, и всем моим кошмарам... Там есть место и для героев, упавших в сточную яму, и для тех, кто в каждом зеркале видит лишь свое отражение; там можно встретить святых, живущих на промерзших пустошах, и лживых глупцов, что восседают на троне мудреца, и там множество голодных тянут свои руки в мольбе, которая никогда не получит ответа... Все становится возможным, если найдешь в себе мужество признать, что все на свете относительно. — Горькая, но самоуверенная усмешка скривила его губы. Джеруша слушала молча, не веря собственным ушам.
— Жизнь всегда представлялась мне в виде идеально ограненного и отшлифованного бриллианта, комиссар, — острые четкие грани, прозрачность, идеальная форма. Жалкие мыслишки, разумеется, бродили в моей душе, но там и оставались до поры до времени. Теперь же... — Он пожал плечами. — Острые грани бриллианта порой преломляют свет так, что родятся многочисленные радуги, и в их свете все становится нестойким, зыбким. Не знаю, смогу ли я снова видеть все столь же четко, как прежде. — В голосе его невольно зазвучали трагические ноты.
Но с таким видением мира тебе цены не будет! Джеруша заметила, как он без конца ищет что-то в безбрежности опустевшего космопорта, то и дело поглядывая на ближайшую дверь, словно ожидая, что новое видение мира каким-то образом позволит ему в последний раз увидеть Мун.
— Нет, БиЗед. Ее здесь нет. Для нее космопорт — запретная территория.
Взгляд Гундалину вдруг прояснился; он остро посмотрел на нее.
— Да, мэм. Я законы знаю. — Но по тону его было ясно, что даже законы природы кажутся ему теперь несовершенными; а уж законы, созданные людьми, представляются такими же ущербными, как и те люди, что их создают; что он отлично понимает, кто такая Мун и в чем она, Джеруша, намерена ей помочь... что он готов отступить в сторону и не мешать им. — Может быть, оно и к лучшему. — Он явно не верил собственным словам.
— Я постараюсь как можно лучше заботиться о ней ради тебя, БиЗед.
Он застенчиво засмеялся — в смехе его угадывалась нежность.
— Я знаю, комиссар. Но что может быть сильнее ее самой?
— Равнодушие. — Джеруша сама удивилась собственному ответу. — Равнодушие, Гундалину, — самая великая сила во Вселенной. Оно все может сделать бессмысленным. Любовь и ненависть не способны противостоять равнодушию. Благодаря ему процветает чудовищная несправедливость. Само по себе равнодушие пассивно, но оно открывает дорогу другим силам. Именно это и делает его столь могущественным.
Он медленно покивал в знак согласия.
— И может быть, именно поэтому Мун вызывает у людей такое доверие. Она не равнодушна, она все принимает близко к сердцу, и люди, соприкоснувшись с ней, становятся не безразличны сами себе. — Гундалину снова уставился на свои свежие еще шрамы на запястьях. — Она даже это умудрилась сделать почти невидимым...
— Ты мог бы тоже остаться здесь, БиЗед.
Он покачал головой, руки его бессильно упали.
— Был такой миг... но только не теперь. Не одна лишь моя собственная жизнь переменилась. Я больше не принадлежу этому миру. Нет, — он вздохнул, — теперь существуют две планеты, которые я, по всей вероятности, никогда больше не увижу, ну разве что через тысячу лет. Тиамат и Харему, моя родина. — Он пошатнулся и сел на один из контейнеров. — Моим соотечественникам эти шрамы всегда будут видны, даже когда они станут практически незаметны. Что ж, остается еще целых шесть планет — есть из чего выбрать! Кто знает, что я смогу обрести где-то там?.. — Но взгляд его упорно возвращался к дверям космопорта в поисках того, чего ему никогда уже не найти.
— Отличную карьеру во всяком случае! — Джеруша включила микрофон, прицепленный к воротнику куртки.
Гундалину просидел рядом с ней до тех пор, пока во чрево корабля не была погружена последняя порция контейнеров и Джеруша не получила последний рапорт о том, что погрузка закончена. Наконец последний из ее команды от себя лично пожелал ей счастливо оставаться и отправился в сторону грузового лифта.
— А вы разве не подниметесь на борт, чтобы попрощаться с остальными? — спросил ее Гундалину.
Она только молча покачала головой, чувствуя, как сердце сжимает чья-то безжалостная рука.
— Нет, это мне не по силам, БиЗед. Если я сейчас поднимусь на борт, то не уверена, что смогу вернуться обратно, сколь бы ни были сильны мои убеждения. — Она передала ему блок дистанционного управления и микрофон. — Вы и без меня все сможете объяснить им, инспектор Гундалину. И еще возьмите вот это. — Она отстегнула от воротника комиссарские значки и протянула ему. — Не потеряйте. Они вам еще пригодятся.
— Спасибо, комиссар! — От волнения его веснушки порозовели, и она невольно улыбнулась. Он так сжал в здоровой руке эти значки, словно те были редкое сокровище. — Надеюсь, что буду носить их с таким же достоинством и честью, как это делали вы. — Он протянул к ней свою искалеченную руку в традиционном прощальном жесте уроженца Харему, и она коснулась его запястья своим, прощаясь с ним навсегда.
— Прощай, БиЗед. Пусть боги улыбаются тебе везде, где бы ты ни был!
— И пусть они улыбаются вам, комиссар! И пусть даже ваши прапраправнуки вспоминают о вас с благоговением.
Она взглянула на те далекие темные окна, за которыми ее ждал Нгенет, и улыбнулась. Интересно, подумала она, что эти прапраправнуки смогут сказать его, Гундалину, потомкам, когда снова встретятся здесь?
