В чертогах марсианских королей - Варли Джон Герберт (Херберт)

Клетки этого организма прекрасно сотрудничали. Организм был силен, процветал и обладал всеми атрибутами, используемыми для определения понятия «жизнь», кроме способности размножаться. Это и могло быть его фатальным недостатком. Я определенно видел семена чего-то, созревающего в детях.

Силой организма было общение. Обойти его было нельзя.

Без развитых и невозможных для фальсификации механизмов общения, встроенных в Келлер, он пожрал бы самого себя из-за мелочности, ревности, собственничества и десятка иных «прирожденных» людских дефектов.

Основой этого организма было ежевечернее Общение. Здесь, после ужина и пока не наступало время ложиться спать, все разговаривали на языке, на котором фальшь была невозможна. Если назревала проблема, она сама себя проявляла и решалась почти автоматически. Ревность? Неприязнь? Какая-то мелкая болячка, которую ты неправильно лечишь? Ты не мог скрыть это на Общении, и вскоре все собирались вокруг тебя и лечили тебя любовью.

Это работало наподобие лейкоцитов, собирающихся вокруг заболевшей клетки, но не для того, чтобы ее уничтожить, а чтобы вылечить. Казалось, нет проблемы, которую нельзя решить, если атаковать ее достаточно рано, а при использовании Касания соседи узнавали о ней раньше тебя и уже работали, чтобы исправить неправильное, исцелить рану, улучшить настроение, чтобы ты смог над этим посмеяться. Во время Общений много смеялись.

Некоторое время я полагал, что испытываю чувство собственника по отношению к Пинк. Знаю, что поначалу оно было слабым. Пинк была моей особой подругой, она помогла мне в самом начале, и несколько дней я мог разговаривать только с ней.

Ее руки научили меня языку жестов. Знаю, что ощутил пробуждение территориальности в первый раз, когда она лежала у меня на коленях, а другой мужчина занимался с ней любовью. Но как раз такие сигналы келлериты считывали безошибочно. Он прозвучал как сигнал тревоги у Пинк, у мужчины и у людей вокруг меня. Они успокаивали меня, обласкивали, говорили на всех языках, что все хорошо, не надо стыдиться. Потом тот мужчина начал любить меня. Не Пинк, а мужчина. Наблюдательный антрополог набрал бы здесь материала на целую диссертацию. Вам доводилось видеть фильмы о социальном поведении бабуинов? Собаки тоже так поступают. Да и многие самцы млекопитающих так делают.

Когда у самцов начинается битва за доминантность, более слабый может снизить агрессию, уступив, поджав хвост и сдавшись. Я никогда не ощущал себя настолько разоруженным, чем когда тот мужчина уступил объект нашего конфликта желаний – Пинк – и обратил внимание на меня. Что я мог сделать? И я засмеялся, и он засмеялся, и скоро засмеялись все, и на этом территориальности пришел конец.

В этом суть того, как в Келлере решали большинство проблем «человеческой натуры». Нечто вроде восточных единоборств: ты уклоняешься, увертываешься от удара таким образом, что агрессия нападающего уходит в пустоту. И повторяешь, пока нападающий не понимает, что его исходный натиск не стоит потраченных усилий, и вообще смотрится очень глупо, когда ему никто не сопротивляется. И очень скоро из Тарзана он становится Чарли Чаплином. И смеется.

Так что дело было не в Пинк и ее прелестном теле, а в моем осознании того, что она никогда не сможет быть моей, чтобы я укрылся с ней в пещере и защищал обглоданной берцовой костью. Если бы я упорствовал в таком образе мыслей, то стал бы для нее не более привлекательным, чем амазонская пиявка, и это был великий довод для посрамления бихейвиористов и его преодоления.

Я что, вернулся к тем людям, что приходили и уходили, и к тому, что они увидели такого, чего не видел я?

Что ж, имелось нечто, бросающееся в глаза. Я не был частью организма, каким бы приятным этот организм ни был по отношению ко мне. И у меня не имелось никакой надежды когда-либо стать его частью. Пинк сказала это еще на первой неделе. Она сама это чувствовала, хотя и в меньшей степени. Она не могла ***ать, хотя этот факт не побуждал ее покинуть Келлер. Она много раз говорила мне это стенографией и подтверждала на языке тела. Если я уйду, то без нее.

Пытаясь смотреть на ситуацию со стороны, я ощущал себя весьма жалким. И вообще, что я пытаюсь делать? Действительно ли цель моей жизни – стать частью коммуны слепоглухих? К тому времени я себя чувствовал настолько паршиво, что действительно думал об этом как об унижении, несмотря на все доказательства противоположного. Я должен обитать в реальном мире, где живут реальные люди, а не эти уродские калеки.

От этой мысли я отказался очень быстро. Она не покинула мое сознание совсем, затихарившись где-то на краю. Эти люди были лучшими друзьями в моей жизни, быть может, единственными. То, что я запутался в такой степени, что подумал о них так хотя бы на секунду, тревожило меня больше чего угодно. Возможно, именно это и подтолкнуло меня в конечном итоге к решению. Я увидел будущее нарастающих разочарований и несбывшихся надежд. Если я не пожелаю выключить глаза и уши, то навсегда останусь снаружи. Буду слепым и глухим. Буду для них уродом. А я не хотел быть уродом.

Они поняли, что я решил уйти, еще раньше меня. Последние несколько дней превратились в долгое прощание, с любящими пожеланиями, вложенными в каждое слово, которым ко мне прикасались.

Я не был реально опечален, да и они тоже. Это было мило, как и все, что они делали. Они попрощались с правильной смесью сожаления, жизнь-продолжается и надеюсь-коснуться-тебя-снова.

Осознание Касания царапало краешек моего сознания. Оно было не таким уж плохим, как и говорила Пинк. Через год или два я бы его освоил.

Но я уже принял решение. Я возвращался к той жизни, которой жил до сих пор. Почему же, приняв решение уходить, я так боюсь передумать? Может, из-за того, что исходное решение обошлось мне настолько дорого, что я не хочу проходить через такое снова?

Я тихо ушел ночью, к шоссе и далее в Калифорнию. Они были в поле, опять выстроившись в круг. Кончики их пальцев находились дальше друг от друга, чем когда-либо прежде. Дети и собаки кучковались вокруг, как нищие на банкете. И трудно было сказать, кто выглядел более голодным и озадаченным.

Опыт пребывания в Келлере не мог не оставить на мне отметину. Я был не в состоянии жить, как прежде. Какое-то время я думал, что вообще не смогу жить, но смог. Я слишком привык жить, чтобы сделать решительную остановку и закончить ее.

Я буду ждать. Жизнь принесла мне нечто приятное. Быть может, она принесет еще что-то.

Я стал писателем. Я обнаружил, что теперь обладаю лучшим даром общения, чем прежде. А может, он у меня появился впервые. В любом случае у меня стало получаться писать и продавать написанное. Я писал то, что хотел, и не боялся остаться голодным. Принимал жизнь такой, какая она есть.

Я пережил не-депрессию 1997 года, когда безработица достигла двадцати процентов и правительство опять ее игнорировало, как временный экономический спад. Со временем начался подъем, уровень безработицы стал чуть выше, чем в прошлый раз и в предыдущий. Появился еще миллион бесполезных людей, которым не оставалось ничего иного, как слоняться по улицам, нарываясь на побои, разбивая машины, переживая сердечные приступы, убийства, стрельбу, поджоги, взрывы бомб и бунты: бесконечно изобретательный уличный театр. Он никогда не бывает скучным.

Богатым я не стал, но обычно жил в комфорте. Это социальная болезнь, симптомом которой является способность игнорировать тот факт, что в твоем обществе возникают мокнущие язвы, а его мозги пожирают радиоактивные черви. У меня была уютная квартирка в округе Марин, где из окон не видны башни с пулеметами. И была машина – в те времена, когда они начали становиться роскошью.

Я пришел к выводу, что моей жизни не суждено быть полностью такой, какой мне хотелось бы ее видеть.

Мы все приходим к какому-то компромиссу, размышлял я, и, если выставить ожидания слишком высокими, ты обречен на разочарование. Мне пришло в голову, что я настроился на нечто далекое от «высокого», но не знал, что с этим делать. Я продолжал жить со смесью цинизма и оптимизма, которая казалась мне самой правильной. Во всяком случае, она поддерживала мой мотор работающим.