– Они уплыли?
– Конечно же нет! Вы забыли о мели. За оперным театром проходит железная дорога. Последний поезд уходил ночью. Я бежал за открытым вагоном, в котором сидели оперные певцы, и осыпал их конфетти, а потом, приложив ухо к рельсу, прислушивался к стуку колес уходящего поезда и плакал навзрыд как последний estupido [22] . Вчера вечером я опять сходил туда, приложил ухо к рельсу, закрыл глаза и слушал, слушал… потом вернулся сюда, открыл бутылку с текилой и сказал себе: manana , завтра… Вот вы и тут.
– Но ждали-то вы совсем не меня.
– Я ждал хоть кого-нибудь. – Гомес ткнул пальцем в старую, пожелтевшую от времени газету. – Сеньор, вы не подскажете, который нынче год?
– Вроде как тридцать второй, – ответил Клейтон с улыбкой.
– Тридцать второй! Отличный год, уж можете мне поверить. А другие года… Почем знать, существуют ли они вообще? Самолеты здесь не летают. Туристов сюда не привозят. Боевые корабли в нашу гавань не заходят. Во всяком случае, я их здесь никогда не видел. Кто такой Гитлер? Здесь о таких еще и не слыхивали. Муссолини злодей? Не может быть. Мы привыкли считать его честным политиком. А что там с Великой депрессией? К Рождеству о ней никто уже и не вспомнит! Это сказал сам господин Гувер! [23] Каждый день я разворачиваю и читаю новую газету тридцать второго года. Возможно, кому-то это и не понравится…
– Только не мне, сеньор Гомес.
– Предлагаю за это выпить.
Они выпили еще по стаканчику текилы.
– Хотите, я расскажу вам, что происходит в мире сейчас? – предложил Клейтон, отирая губы.
– Нет-нет! У меня есть собственные газеты. Одна газета в день. Через десять лет я доберусь до сорок второго года. Через шестнадцать – окажусь в сорок восьмом, но, боюсь, он уже не будет меня особенно трогать. Приятели привозят мне газеты два раза в год, я же оставляю их на стойке бара, выпиваю стаканчик текилы и вновь читаю вашего Гувера.
– Он все еще жив? – улыбнулся Клейтон. – Сегодня он принял важное решение насчет импорта зарубежной продукции.
– Хотите, я поведаю вам о его дальнейшей судьбе?
– Я не стану вас слушать!
– Я пошутил.
– Тогда давайте выпьем за это.
Они выпили еще по одной.
– Вы, наверное, хотите узнать, зачем я сюда приехал, – сказал наконец Клейтон.
Гомес пожал плечами.
– Честно говоря, меня это особенно и не интересует.
– Я люблю пустынные места. Разве можно сравнить их с городом? Только там ты понимаешь, что такое жизнь, не то что в городах. Можешь потрогать любую вещь, приподнять ее и посмотреть, что под ней, не смущаясь тем, что кто-то будет наблюдать за тобой.
– У нас говорят, – сказал Гомес, – если вокруг пустота, есть где разгуляться. Пойдем разгуляемся.
Прежде чем Клейтон успел вымолвить хоть слово, Гомес вышел из бара и, остановившись возле джипа, уставился на беспорядочно брошенные сумки с ярлычками на них. Его губы медленно зашевелились:
– «Лайф». – Он посмотрел на Клейтона. Даже я знаю, что это такое. Попадая в город, я стараюсь не смотреть ни налево, ни направо, не слушаю радио в барах или магазинах, где отовариваюсь. Но это название я видел на больших журналах. Так ты оттуда?
Клейтон робко кивнул.
Гомес, нахмурившись, принялся рассматривать поблескивавшие на солнце черные металлические предметы.
– Камеры, что ли?
Клейтон кивнул.
– Лежат без футляров. Думаю, ты не все время вез их так, верно?
– Я вынул их совсем недавно. Решил немного поснимать.
– Что тут снимать? – сказал Гомес. – С чего бы это молодому человеку все бросить и примчаться туда, где не осталось ровным счетом ничего, nada . Кладбище, ни дать ни взять. Сдается мне, ты что-то задумал…
– Почему вы так решили?
– Ты то и дело озираешься по сторонам. Ни минуты не можешь постоять спокойно. На небо все время пялишься. И при этом ты не сделал еще ни единого снимка. Ты ждешь чего-то поинтереснее моей текилы, верно?
– Я, – робко пролепетал Клейтон, – я…
Тут-то все и началось.
Гомес внезапно насторожился и посмотрел в сторону холмов.
– Что это?
Клейтон не произнес в ответ ни слова.
– Ты слышишь? Там что-то есть! – сказал Гомес и бросился к приставной лестнице.
Быстро взобравшись по ней на крышу невысокого здания, он хмуро уставился в сторону, холмов, прикрывая рукой глаза от солнца.
– По этой дороге никто не ездил уже целую вечность… Может быть, ты скажешь правду?
Клейтон покраснел. Он медлил с ответом, колеблясь.
– Это что, твои друзья? – прокричал ему Гомес сверху.
Клейтон отрицательно покачал головой.
– Твои враги?
Клейтон согласно кивнул.
– С камерами?
– Да.
– Говори погромче, я ничего не слышу!
– Да! – повторил Клейтон.
– Они явились сюда для того же, для чего явился сюда ты, верно? Ты мне так еще и не сказал зачем! – воскликнул Гомес, прислушиваясь к доносившемуся из-за холмов реву моторов.
– Я хотел их опередить, – пробормотал Клейтон. – Я…
И тут от оглушительного рева небо разодралось надвое, и над Санто-Доминго появилась эскадрилья реактивных самолетов, обрушивших на город целую лавину белых листков.
– А это еще что за дьявольщина! – ошалело закричал Гомес, почти успевший спуститься по лестнице.
Одна из листовок залетела, подобно белой голубке, прямо ему в руку, и он с омерзением отшвырнул ее. Клейтон оглядел груду бумаги у своих ног.
– Читай! – приказал Гомес.
Клейтон колебался.
– Текст набран на двух языках.
– Читай, тебе сказано!
В листовке значилось:
Второе предупреждение
Город Санто-Доминго будет подвергнут фотоатаке с воздуха вскоре после полудня тринадцатого июля. Правительство заверило нас в том, что население города было своевременно эвакуировано. Ровно в час сорок пять мы приступим к съемкам фильма «Панчо!».
Стерлинг Хант, режиссер
– Атака с воздуха? – ошарашенно пробормотал Гомес. – «Панчо!»? Режиссер? Неужели Калифорния, которая всегда была и будет испаноязычным штатом, осмелится бомбить Санто-Доминго? – Гомес разорвал упавшую ему в руки листовку в клочки. – Никакой атаки не будет! Это вам заявляет сам Мануэль Ортиз Гонсалес Гомес! Мы еще посмотрим, кто кого!
