Нить надежды - Завацкая Яна

Вскоре принесли ужин. Мы взяли миски и вернулись на законные, насиженные места. На них уже никто и не претендовал, и похоже, все тихо смирились с тем, что я общаюсь с новичком. Оно и вполне естественно – ведь полицейским как-то несподручно иметь дело с бывшей преступницей, а ско без разницы, он не серетанец. Ну и его можно понять, я ведь девушка молодая, красивая… Уверена, что в черепушках моих товарок зрели целые кладези сплетен, готовые в любой момент взорваться вулканом. Но мне это как-то безразлично. Тут уж не скажешь о нас ничего плохого, верно? Ведь мы все время на виду у всех, и все видят, что Ильт даже рукой меня не коснулся ни разу…

Я вознамерилась проглотить выданную вместе с ужином таблетку сэнтака. И тут рука Ильта перехватила мое запястье. Я с удивлением посмотрела на него.

– Ты чего?

– Подожди немного, – попросил он. Я опустила руку с таблеткой. Ильт прошептал.

– Не ешь эту гадость. Можно в туалет выбросить, если незаметно.

– Поздно, – ответила я так же тихо, – я уже привыкла.

Ильт яростно помотал головой.

– Отвыкнешь.

– Это очень тяжело.

– Ты сможешь. Синь, пойми, пока мы не в зависимости от них – мы не рабы на самом деле.

Я молчала, глядя в пол, не зная, что ответить. Ильт, в общем-то, был прав. Я легкомысленно отнеслась к сэнтаку, но ведь именно так Аригайрт и добивается полного подчинения своих рабов. Не надо бы таблетки принимать… лучше перетерпеть. Но…

– Ильт, не все ли равно? Ведь нам уже не выбраться с Глостии… Это теперь наша жизнь.

– Ты ешь кашу, – посоветовал он. Мы налегли на еду, чтобы не вызывать подозрений. Таблетка так и была зажата у меня в кулаке. Действительно, пойти в туалет и выбросить. Она быстро растворяется, никто не заметит…

– Я лично не собираюсь там задерживаться, – негромко сказал Ильт.

– А что делать? – спросила я жадно.

– Бежать, конечно.

Я вдруг сообразила.

– Подожди, ты же ско… у вас должны быть эти… подпространственные маяки.

– Нет у меня маяка, – сказал Ильт, – он на бикре крепится. Помощь вызвать мы не сможем. Но что-нибудь обязательно придумаем. Только надо желание это сохранить, понимаешь? Не сдаваться.

Это он про сэнтак… Не сдаваться. Но ведь от него освободиться уже невозможно. Сколько раз нам говорили. Ломка, и все такое. Я принимаю уже достаточно долго.

– Ильт, я уже две недели принимаю. Я не смогу.

– Сможешь, – яростные угольно-черные глаза блеснули на меня, – сможешь. Ты ведь легионер. У тебя получится.

Получится… даже стонать ведь нельзя будет.

– Ильт, если они узнают, что мы не принимаем таблетки, будут вводить насильно.

Он кивнул.

– Мне уже вводили насильно, – сказал он, – я согласился на таблетки поэтому. Но здесь контролировать каждого они уже не могут. Надо просто аккуратно это делать. Синь, две недели – не так страшно. Два дня перетерпишь, не больше…

…Таблетка упала бесшумно. Никакого плеска не было. Но я тут же спустила воду, и в шуме унитазного водопада шипение растворяющегося сэнтака потерялось окончательно.

… Глин оборачивает флакон носовым платком, потом, испытующе глядя на нас, достает из кармана розоватую круглую таблетку, бросает в жидкость. Сэнтак шипит, растворяясь.

– Круто! – глаза Мики блестят.

– А то!

Глин поболтала флаконом и сделала первый глоток грапса. Лицо ее сразу покраснело, выступили слезы. Глин поспешно отправила в рот кусок хлеба и передала грапс дальше. Следующей оказалась я. Глотнула, набрав побольше воздуха.

Все-таки здорово с сэнтаком. Всего-то пара глотков, а… все такие милые вокруг, такие добрые… хочется всех любить, петь и болтать без умолку…

Сэнтак, ты сыграл со мной страшную шутку. Когда-то казалось – символ свободы, маленького подросткового бунта против осточертевших преподов и сволочного Кэр-Нардина. Теперь – символ рабства… Все равно ведь рабства. А какая разница, мы все равно рабы, и в школе были рабами, и на Базе я выполняла задание, которое вовсе не хотела выполнять, и вообще по жизни никакая свобода меня не ждет. Змеева военная карьера. Ну, буду сэнтак собирать, не все ли равно. Это хоть приятно… приятно… очень приятно. Это рай.

Нет, это у меня депрессняк уже начинается. Ни о чем не думать. Ни о чем. Все, что я сейчас думаю – неправильно. Потому что депрессняк. Просто жить. Попытаюсь заснуть. Свет уже выключили, в камере стоит ровное мерное дыхание. Ильт, вроде бы, тоже дрыхнет.

Заснуть не удалось. Голова начала болеть к полуночи. И все остальное тоже. Особенно правая рука. Старый ушиб. Главное – ни о чем не думать. Я переживу эту ночь, и утром будет легче. Точно – легче. Я смогу. Я легла на живот и сцепила зубы.

… Ильт вовсе не спит. Он сидит, привалившись к стене, возле меня и держит мою руку. Мою руку, которую ломают паровым молотом. Бух-бух… бух-бух… Ильт вытирает мне пот со лба. Он думает, мне легче оттого, что он не спит. Да, может быть, и легче. Не знаю. Неужели могло быть еще хуже? Тошнит. Надо, наверное, встать, дойти до туалета, но я не смогу…

Утром. Утром будет лучше. Дожить до утра. Я доживу. От этого же не умирают. Наоборот, я буду долго жить. Сколько еще до утра? Хочется думать, что немного, что я уже много часов вот так лежу, стискивая зубы, давя стон. Но в таком состоянии время растягивается. Будем считать, прошло два часа от полуночи. Еще два раза по столько – вот и утро. Два раза… нет, так я не буду думать. Это слишком жутко.

Почему-то моя голова лежит на коленях Ильта. И мотается из стороны в сторону – туда, обратно, снова туда. Так кажется легче. Теплая сухая рука легла мне на лоб, придержала голову.

– Тихо, – прошептал он. И он прав. Так нельзя. Ведь поймут все! У моих губ оказывается кружка с водой. Зубы стучат о кружку. Но пить мне на самом деле хочется. Спасибо…

Я все-таки заснула, а когда открыла глаза, свет уже горел, и боль почти прошла. Только все серое такое вокруг, мрачное. Ничего не хочется. Жить не хочется. Даже несмотря на то, что боль прошла. Прошла, а радости нет. Ильт присел рядом со мной, поставил на пол утренний хлеб и чай.

– Синь, ты поешь. Сможешь сесть?

Есть не хочется. Но ведь они поймут, что происходит. Надо поесть. Зачем – не знаю… зачем это все? Просто надо довести до конца. Есть такое слово – «надо». Я не буду себя уважать, если не сделаю этого. Даже если непонятно, зачем… Да просто так. Надо. Я подтягиваюсь по стене. Рывком подтягиваю хлеб, судорожно кусаю. Вот пить хочется, это да.

– Синь, ты что, заболела?

Таргет. Надо же, заботливость проснулась… Видно, не совсем конченный она человек. Может, ее тоже на Серетане ребенок ждет. В пансионе.

– Ага, – выдавила я, – По-моему, температура… что-то плохо себя чувствую.

– Да нет, – Таргет тронула мой лоб, – температуры нет. Но выглядишь ты неважно.

– Она у стенки спала, – вмешался Ильт, – а стенка здесь, видите какая холодная? Простыла наверняка.

– Может, сообщить? – Таргет нерешительно кивнула на дверь.

– Ой, не надо, пожалуйста, – промямлила я. Ильт сказал.

– Думаю, надо еще подождать. Будет хуже – сообщим.

Слава Адоне, они хоть не решили, что у меня какая-нибудь новая суперинфекция, и я всех перезаражу.

Ильт оказался прав. Следующую ночь я практически не спала, но боли здорово ослабли. А к вечеру второго дня и вовсе почувствовала себя нормально.

Я рассказывала Ильту о Легионерской Школе. Он только головой качал. А потом он рассказывал, как у них на Квирине обучаются. Никаких профессиональных школ вообще нет. Все строго индивидуально. Выбираешь себе наставника и занимаешься сам, по программе. Ну, правда, занятия тоже не дай Адоне, подготовка у ско разносторонняя, прямо как у нас. Но они, во-первых, с детства все тренированные, как правило, все учатся летать сначала на компьютерных симуляторах, потом на планерах и всяких грави-примочках, потом уже на настоящих ландерах. Ну просто мода такая. Во-вторых, для теории у них есть мнемоизлучатели. У нас они тоже бывают, но только не в школе, это большой дефицит. Натянул такой – и запоминаешь с одного раза и прочно все, что услышал или прочитал. Здорово! Почему наши не закупят такие классные вещи?