— Теперь твой черед! — услышал он хриплый голос убийцы, — и содрогнулся всем телом.
Увидел прямо перед глазами дуло тяжелого старинного пистолета, и смуглое лицо со старым рубцом на правой щеке, и ощетинившиеся рыжеватые усы, и колючие черные глаза под косматыми седыми бровями. А потом…
Потом уже ничего больше не видел и не слышал.
Очнулся Рубец — и понял, что лежит на полу перед мольбертом, на котором стоит подрамник. На полотне небрежно намечена углем фигура нагой Розабеллы. Вспомнил только что пережитое. Подумал:
— Где же труп? И… И почему я — жив?
Кругом все было тихо. В окно чуть слышны были звуки обычной жизни. Издалека доносился гудок локомотива.
С трудом поднялся Рубец, чувствуя нестерпимую боль в виске. Дотронулся — к дрожащим пальцам прилипло что- то густое, темно-красное.
— Кровь! — сообразил художник. — Ведь он, кажется, выстрелил мне в голову!
Смутно сознавая, что делает, добрался до двери, вышел в коридор. Увидел старика, горбатого портье, — пытался сказать ему, что в студии совершено убийство, — но не мог. Упал и, падая, цеплялся за портье.
* * *
В старинном госпитале Сан-Джакомо, куда доставили русского художника, когда Рубец через несколько дней пришел в сознание, дежурный полицейский агент произвел допрос и, услышав рассказ, переглянулся с присутствовавшим при допросе врачом, многозначительно, довольно громко пробормотал:
— Парень-то спятил! Какую чушь городит?!
— Галлюцинации! Под влиянием гашиша — вещь обыкновенная! Накурился до обморока, упал, разбил голову о каменный пол, — а воображает, что был ранен ревнивым мужем какой-то красавицы в парчовом костюме шестнадцатого века!
* * *
Собственно говоря, — этим и кончается история Розабеллы. Остается добавить только несколько слов.
Пролежав в больнице больше двух месяцев, Рубец поправился и вернулся в мастерскую. Теперь ему и самому казалось, что все пережитое — это только галлюцинации, вызванные расстройством нервов. А нервы расстроились от отравления гашишем, данным Tea. Единственным реальным свидетельством пережитого, если не считать уже затянувшейся раны на виске, полученной при падении, — был большой и очень удачный портрет Розабеллы. Написанный грубо, до дерзости смело, — но портрет — чудесный, могший принести автору славу. Подумав немного и чувствуя, что к осенней выставке он все равно ничего другого написать не сможет, Рубец решил выставить этот портрет. Отправил. Дня через три получил поразившее его письмо от секретаря выставочного жюри.
— Мы придерживаемся правила, — писал секретарь, — допускать на выставку только оригинальные работы, а отнюдь не копии с картин хотя бы и великих мастеров прошлого. Жюри склонно признать, что ваша работа является великолепной репродукцией с хранящегося в частном собрании принцев Русполи портрета герцогини Розабеллы Делла-Фарина, кисти неизвестного автора шестнадцатого века, но все же это копия — и как таковая — принята на выставку современного искусства быть не может. Благоволите и пр.
Рубец-Масальский был ошеломлен и сконфужен донельзя. Сам не мог понять, каким образом написанная им картина — плод галлюцинаций, — оказалась точной копией картины. Вдобавок, — такой картины, которой он никогда в жизни не видел.
Портрет забрал. Он висит и теперь в римской мастерской художника. Иногда Рубец, разоткровенничавшись, рассказывает знакомым всю эту странную историю и заканчивает:
— Вот, подите, разберитесь! Я, по крайней мере, — отказываюсь разобраться! Ничего не понимаю!
— Да вы справки-то наводили? — спрашивают его люди, в первый раз услышавшие этот рассказ.
— А то нет?! — протестует он. — Да ничего точного узнать не удается. Известно одно, что была такая — Розабелла Делла-Фарина, урожденная Караччьоло деи Монти. Жила в конце шестнадцатого столетия. Славилась красотой и… легкомыслием. Потом загадочно исчезла. Предполагается — была убита собственным супругом.
Римская легенда факт ее трагической смерти связывает вот с этим самым полуразвалившимся палаццо на виа Фламминиа.
Вот и все… А каким образом, пусть даже под влиянием гашиша, — могло это привидеться мне, — черт его разберет! Во всяком случае, — происшедшее со мной еще раз закрепило скверную репутацию за квартирами в этом палаццо Впрочем, кажется, сейчас там живет какой-то голландец-гравер. И… и ничего. А со мной вон что вышло. И голову себе разбил, и в больнице валялся и, главное, конфуз этот: пытался выставить копию!
Андрей Зарин
ТАЙНА
Наконец, он очнулся, открыл глаза и, услышав радостный возглас жены, слабо улыбнулся.
Он лежал в постели; прямо перед ним стояла его жена, подле нее дети, а в ногах, в кресле, сидел его друг-доктор.
— Очнулся! Жив! — взволнованно проговорила жена и опустилась у его изголовья на колени, нежно рукой касаясь его лба.
Дети потянулись к нему; доктор пересел на край постели, взял его бессильно лежащую руку и, считая пульс, говорил ему, жене и детям ворчливым голосом:
— Жив и очнулся! Завтра здоров будет, но теперь ему необходимо спокойствие. Лежи, пожалуйста, смирно! Не говори! Пульс еще совсем слабый. Дети, поцелуйте тихонько и — марш! Пора и спать. Ишь, одиннадцатый час!.. А вы, барыня моя, вот что, сварите нам яйцо, жидко-жидко, вылейте в стакан, влейте ложку, столовую ложку, мадеры и давайте сюда! А потом тоже спать. Двое суток! а? Он-то дрых себе, а вы…
Жена счастливо улыбнулась, отчего бледное лицо ее словно озарилось, и встала.
— Ну, дети, целуйте папу и спать!
Сын и дочь осторожно, любезно поцеловали отца, который повернул к ним лицо, жена поцеловала его в лоб, и они вышли.
Он хотел заговорить, но доктор опять остановил его.
— Ни слова! Завтра тебе полный доклад, а теперь, — покой и молчанье! Выпьешь эту смесь и старайся заснуть. Завтра лежи до обеда, потом можешь подняться. Вечером я приду. Теперь до свиданья! — Он опустил его руку на одеяло, встал, дружески кивнул ему и вышел.
Он остался один и утомленно закрыл глаза.
Что с ним было?…
В уме проносились обрывки каких-то воспоминаний, клочки нелепых снов.
— Ты не спишь? — услышал он шепот, открыл глаза и увидел жену. Она стояла со стаканом в руке.
— Вот, пей! — сказала она. — Постой, я напою тебя.
— Не надо, — слабо проговорил он, — я сам!
И, сделав усилие, он приподнялся и освободил правую руку из-под одеяла.
— Что это?
Он разжал руку и с омерзением отбросил зажатый в руке лоскут грязной тряпки.
— Что это?
Жена, нагнувшись, тронула ногой лоскут и с возмущением сказала:
— Что за гадость! Это, вероятно, Луша, убирая постель… Ну, пей!
Он слабой рукой взял стакан и жадно выпил содержимое, потом, обессиленный, откинулся на подушки.
Жена убрала стакан, села на край постели, склонилась к нему и тихо заговорила.
— Ах, как ты напугал нас всех! Третьего дня ты заснул после обеда и спал до сих пор! Мы из кабинета перенесли тебя сюда. Сначала я подумала, что ты… нет, нет! это так ужасно… пришел Иван Петрович и успокоил меня… Как было страшно. Ты лежал совсем, совсем неподвижный. Я прислушивалась и все-таки не слыхала твоего дыхания. Нет! так работать нельзя! Ты сойдешь с ума или умрешь! Не хочу, не хочу, не хочу! — она прижалась к его плечу и заплакала.
Вино вернуло ему силы. Он смог обнять ее голову и гладил ее волосы, но ее слезы еще не волновали его.
Все настойчивее и настойчивее у него являлось желание схватить обрывки вихрем крутившихся в его голове воспоминаний, связать их в цельное и восстановить какую- то картину. Что-то омерзительное, грязное… что?..
Жена плакала на его плече, потом вдруг заснула, истомленная волнением и бессонницей.
В комнате стало мертвенно тихо; только слышалось ровное дыхание спящей да торопливое тиканье бронзовых часов, что стояли на комоде.
