Сразу после разговора с Зацепиным я вылетел в Москву и взял билет на первый уходивший к Марсу, корабль Единственное, что я успел сделать до отлета, это послать фотограмму Марку Колкеру, Марс, Эолида, поселок Эмпанарис. Я не был уверен, что фотограмма найдет адресата. Наша переписка с Марком угасла несколько лет назад, но он был единственным человеком на Марсе, которому я мог сообщить о своем приезде. К тому же, Марк отлично знал историю освоения Марса, его память могла оказать мне неоценимую помощь…
…Колкер никогда не был гурманом, но кофе по-марсиански не переставал восхищать его и сейчас, на седьмом десятке. Мы сидели на застекленной веранде его маленького «ранчо», потягивали темную жидкость, обжигавшую рот, и смотрели, как над поселком Эмпанарис клубится красная мгла.
Поначалу наша беседа напоминала абстрактный диалог из пьес Крейна: перечислялись имена, даты, корабли, далекие земные города. Марк был весь в прошлом, первые впечатления застыли в нем навеки.
Когда чашки опустели и ритуал воспоминаний был закончен, я отважился на откровенный разговор.
Я начал издалека, но рассказ неожиданно оборвался, когда марки оказались в руках Колкера. Он сказал:
— Павлов поставил памятник собаке, Пастер — кролику, а эти марки, как ни странно, — памятник болезни… Покойный Зюсмайер назвал ее «мнемофантомом».
— Болезнь, — повторил я, теряя душевное равновесие и чувствуя, что превращениям марок не будет конца.
— Эпидемия вспыхнула вскоре после того, как ты улетел на Землю, — продолжал Марк. — Это была единственная вспышка, больше мнемофантом не появлялся. И первым пострадал Бельчер, отсюда эти сюжеты.
— Позволь, — сказал я, — значит, мнемофантом — просто галлюцинация?
— Далеко не просто, — усмехнулся Марк. — Джон Валлин, врач из Дарнлея, до сих пор убежден, что тут имел место какой-то действительно природный феномен, нечто вроде катализатора, ускорителя болезни. Кое в чем он прав…
— Валлин, — сказал я. — Невысокий, кругленький, с — вечно торчащей шевелюрой… Я видел его, когда бывал в Дарнлее.
— Какая там шевелюра! — рассмеялся Марк. — Он давно лыс, как пустыня Харон. Но тебе лучше поговорить с ним, чем слушать мои объяснения. Я почти ничего об этом не знаю.
— Валлин на Марсе?
— Более того, в Эмпанарисе. С некоторых пор у него плохо с сердцем, ему нельзя на Землю. Вон его коттедж, четвертый слева.
Джон Валлин действительно оказался кругленьким, лысым и совсем не таким, каким я помнил его и ожидал увидеть. Мы с трудом узнали друг друга. Услышав о цели моего приезда, Валлин покачал головой:
— Это не очень приятные воспоминания… Поражение всегда неприятно, а мы потерпели поражение… Что такое мнемофантом? Я этого не знаю, хотя и выпустил в свое время… вот, если хотите…
Он показал небольшую книгу в синей обложке: «Мнемофантом. Клиническое исследование».
— Случай с Бельчером особый, — продолжал Валлин, — потому что только этот случай закончился трагически. Может быть, в какой-то степени в этом виноват я… Видите ли, как-то Бельчер пришел ко мне с жалобой на галлюцинации. Я провел полное исследование и нашел, что Ноэль — исключительно здоровый человек. Но я предупредил его, что если галлюцинации появятся вновь, его придется эвакуировать. Земной климат, привычные условия жизни излечат его скорее, чем вся моя терапия. Фраза об эвакуации, возможно, и была причиной трагедии. Косвенной причиной, конечно.
Бельчер больше не приходил ко мне, и я решил, что происшедшее с ним — случайность. Во время очередного медосмотра я спросил его об этом. Ноэль только покачал головой. Он скрыл свое заболевание, узнав, что это грозит высылкой на Землю… Между тем Бельчер часто бывал в походах, рыскал по плоскогорьям и пустыням, и галлюцинации, видимо, здорово досаждали ему. Он даже переносил их на холст, ведь он и в походах не расставался с этюдником… Но об этом мы узнали лишь после его гибели. Никто не догадывался, что Бельчер болен. Никто, кроме меня, а я тоже многого не знал и думал, что все в порядке.
Через несколько недель, после гибели Бельчера я понял, что совершил непростительную ошибку. Среди строителей термоядерной электростанции в южной части Савского залива вспыхнула эпидемия болезни, похожей на ту, которой страдал Бельчер. Единственным проявлением болезни были галлюцинации. В самом организме никаких отклонений от нормы, как и у Бельчера, не наблюдалось.
В то время я был на практике у Зюсмайера. Всех нас срочно командировали в район стройки, где был объявлен карантин. Зюсмайер видел причину эпидемии в том, что строители пили плохо очищенную воду, добываемую бурильными установками. Но когда мы прибыли, что называется, в полном вооружении, болезнь исчезла так же неожиданно, как и появилась. Исследования ничего не дали. Мы составили подробный отчет, в котором слово «вероятно» повторялось, по меньшей мере, пятьдесят раз. По настоянию Зюсмайера, в отчет был включен и случай с Бельчером.
Не успели мы расставить все запятые в объемистой рукописи, как тревожный сигнал поступил из другого района — обсерватории «Марс-96». Зюсмайер срочно разделил нас на две группы — оперативную и исследовательскую. Я вошел в последнюю и должен был обследовать больных в спокойной обстановке медцентра «Дружба». Оперативная же группа опоздала и на этот раз. Зюсмайер метал громы и молнии. Ведь теперь говорить о плохо очищенной воде не приходилось, поскольку в обсерваторию ее привозили из общего распределительного центра Большого Сырта.
Тогда Зюсмайер обратил внимание на такой факт. Строители болели, когда работали в степи на подстанции. Наблюдатели обсерватории заболели во время одного из походов за пределы поселка. Болезнь прекращалась, стоило только вернуться к привычному образу жизни.
Так появилась гипотеза, согласно которой галлюцинации объявлялись следствием нервного напряжения во время работы на трудном участке. Учитывалось, что все это происходит на Марсе, где психика человека и без того находится в постоянном возбуждении. Зюсмайер настоял на принятии специальной инструкции, по которой все, кто подвергся действию мнемофантома, подлежали немедленной эвакуации на Землю. Но случаев с трагическим исходом больше не было. Два месяца спустя мнемофантом исчез вовсе, и больше о нем никто не слышал. Осталась одна память — несколько монографий и марки… Да-да, марки! Дело в том, что в домике Бельчера нашли более тридцати законченных полотен с зарисовками «миражей» и столько же эскизов. Друзья Бельчера добились выпуска памятных марок с его полотнами…
— Да, — подтвердил Марк, когда Валлин закончил рассказ, — я хорошо помню, что примерно около года многие письма приходили с марками «Миражи на Марсе».
— Где сейчас хранятся эти полотна? — спросил я, надеясь хотя бы в возрождении забытых шедевров найти оправдание своему отчаянному вояжу на Марс.
— Вероятно, у вдовы Ноэля — Дженни Бельчер, — сказал Валлин. — Я слышал, она все еще работает где-то неподалеку от Ареограда. Адрес можно узнать в справочном.
Дженни Бельчер работала в лаборатории полевой ареологии Это была энергичная, волевая женщина, которой никак нельзя было дать шестидесяти двух лет. Меня она не знала, но приняла с большим радушием, хотя ее несколько озадачила цель моего визита.
— Картины Ноэля? — Дженни покачала головой. — У меня их нет. Часть забрали для изготовления клише, когда выпускали марки А остальные попросил Зюсмайер, они были нужны ему для монографии о мнемофантоме. Он обещал вернуть их, но… вы, вероятно, знаете, что он погиб… У меня осталось всего несколько эскизов.
Я объяснил Дженни, что картины ее мужа — выдающиеся произведения искусства и что любой музей Земли был бы рад иметь хоть один эскиз его работы.
— Зюсмайер называл это иначе, — возразила Дженни. — Он называл это болезнью.
— Болезнь вашего мужа не имеет никакого отношения к его таланту художника!
Дженни посмотрела на меня изучающим взглядом, как бы проверяя, стоит ли говорить дальше.
— Вы точно знаете, что это была болезнь? Зюсмайер убедил в этом всех, но был он прав? Альтернатива очень простая: или — или. Или действительно были миражи, или, если миражи невозможны, тогда болезнь, мнемофантом. Третьего не дано…
