Янтарные глаза - Кадлечкова Вилма

Даже если она справится с Пинки, все равно остается Лус. Он точно подозревает, что существует какая-то тайна. Может, станет задавать вопросы. Или размышлять об этом. А ведь вокруг Луса рыскают зӱрёгал и глееварины верховной жрицы Маёвёнё, которые сразу заметят.

Камёлё все обдумала, а затем аккуратно вернула письмо туда, где нашла. Затем вышла из квартиры и стерла следы своего визита. Если она не хочет разозлить всех глееваринов в округе, нельзя привлекать внимание необъяснимым исчезновением чего-либо. Безумные идеи старого профессора необходимо сжить со свету открыто и у всех на виду… будто она никакая не глеевари.

Она ведь бывшая студентка терронистики.

Лучший способ оставить в протонации какую-либо сцену — сыграть ее.

Сквозь темные очки она смотрела на Пинкертину, которая нервно прихлебывала кофе.

— Профессор сказал мне о письме незадолго до своей смерти. Отказать было невозможно.

Пинкертина взглянула на нее со странной смесью любопытства, надежды и страха.

— Но зачем он вообще тебя втянул?

— Он дал мне задание найти тебя и решить, уместно ли вообще передавать письмо.

Камёлё с увлечением развивала свою историю.

— Раз нас двое, нам якобы проще угадать правильный момент. Если бы письмо было только у меня, я могла бы прочитать его раньше времени; а если бы только у тебя, ты бы стала сомневаться, стоит ли его передавать, раз оно вскрыто. Я могу перевести его тебе. А потом мы вместе решим, что делать дальше. Либо я перепишу его заново, либо кто-нибудь из нас просто перескажет Лукасу устно.

Ее тон стал серьезным:

— Знаешь, теперь уже не может быть сомнений, что время пришло. Мы обе это знаем. А времени все меньше и меньше. Возможно, в этом письме есть что-то, что может спасти Лукаса.

Спасение. Для нее и Лукаса. По крайней мере, этот аргумент имел вес.

«Лукасу уготована судьба, которую сам он никогда бы не выбрал»,— прозвучал в голове Пинки голос воспоминаний. Может, болезнь наследственная, и его отец знал об этом? Может, у него есть полезные советы? Ведь сам он умер не от нее, а от чего-то куда банальнее, кажется от инфаркта.

Возможно, он знал какой-то тайный способ остановить это.

Руки Пинки дрожали, пока она раскладывала половинки письма между чашками кофе. Она опасалась, что ӧссеанка резко бросится на них с диким победным криком, засунет их в лифчик и вылетит из дома; хуже всего было то, что даже если бы Пинки знала, что это случится, то все равно с удовольствием отдала бы ей письмо. Но ничего страшного не произошло. Инопланетянка взяла в руки только первую часть, без всякой спешки. Она развернула бумагу во всю ее полуметровую длину и всмотрелась в высокохудожественные, сложные символы, которые Пинки не раз разглядывала без малейшего проблеска понимания.

— Корабельный ӧссеин. Это редкая письменность. Разобраться будет сложно, но мы справимся, Пинкертина,— произнесла Камёлё.

Она разгладила письмо на коленях и слегка приподняла темные очки.

Пинки поймала себя на том, что ее завораживают золотисто-красные блики на гладких серо-голубых щеках. Именно так — блики; больше из-под очков ничего не проникало. Она поняла, что больше не боится. В ней все еще что-то дрожало от отвращения при мысли обо всех их различиях, легкое чувство презрения еще пульсировало в горле, но леденящий ужас уже уступил место ее вечному любопытству. «Наверное, руку ӧссеанке я бы не подала — но взгляд? Что может быть отталкивающего в одном взгляде? И опасного?» Почему Лукас предостерегал ее? Может, он немного преувеличил?

«Может, стоит просто попросить ее? — размышляла Пинки.— Она кажется дружелюбной, наверное, даже приятной. Лучше всего будет осторожно попробовать на себе это их трёигрӱ, чем потом с ним встретиться в неподходящий момент. Станет ли она возражать? Не обидит ли ее это? Или она почувствует себя экспонатом в зоопарке, если я вдруг скажу: „Пожалуйста, посмотри мне в глаза на секундочку, чтобы я знала, каково это“?»

Ӧссеанка углубилась в письмо. И еще немного приподняла очки.

— Если плохо видно, то снимай их,— произнесла Пинки.

— Спасибо,— с облегчением сказала инопланетянка.— Эти очки такие темные, что мне к ним еще собака-поводырь нужна!

Она потянулась к сумочке, достала вышитый футляр и положила в него очки.

— Я постараюсь вести себя осторожно и не поднимать глаза, но ты на меня все равно лучше не смотри. Нет ли у тебя бумаги и карандаша? Я буду сразу переписывать на терронском.

— Одну минуту.

Пинки вновь направилась к письменному столу. Возвращалась она уже с послушно опущенными глазами. Затем просто сидела, допивала остывающий кофе и слушала, как карандаш шуршит по бумаге.

— Что за ужас! — неожиданно вскрикнула ӧссеанка.

Она отбросила карандаш, вскочила из-за стола и начала бегать по комнате.

— Высокомерный, деспотичный мужлан! О чем он только думал? Что он таким образом поможет Лукасу? — кипела она.— Я думала, там будет какой-нибудь совет… Понимаешь, какая-нибудь секретная инструкция, как…

Она беспомощно покачала головой и посмотрела на бумаги.

— Но это больше похоже на месть из могилы! У меня тут пока только начало, но все письмо в том же язвительном духе. Посмотри сама, мы просто не можем дать это Лукасу в его состоянии!

Инопланетянка повернулась к Пинки и протянула через стол бумагу с переводом.

Пинки подняла глаза.

Взвизгнула и дернулась, ударившись о спинку кресла.

А после уже и вовсе не могла пошевелиться.

Это было похоже на ливень осколков. Раскаленные бронзовые иглы пронзили ее глазницы до самого мозга, но вместо мгновенной смерти они вызвали лишь мгновенный паралич. Все в ней замерло и заледенело. Она чувствовала себя пронзенной бабочкой. Никем себя не чувствовала.

Ей хотелось закричать от ужаса, но она была погружена в стеклянную тишину, в которую не проникал ни один звук. Она чувствовала, как в ней медленно раскрывается невероятная пустота и все вокруг напрягается и сжимается, как вакуумный насос. Кто-то высасывал из нее воздух, жизнь, силу, костный мозг, кровь. Это чувство было одновременно повсюду — его никак нельзя было локализовать в одном месте тела, его нельзя было определить — и это было самое страшное в нем. Она ­попыталась ­сосредоточиться на том, что происходит с ее глазами, чтобы избежать пугающей бесформенности, но, возможно, это была не лучшая идея. Сеть медных проводов обвила ее глазные яблоки, сходясь на островках янтаря в голубоватом лице, которое плыло где-то далеко. Пинки знала, что если бы она могла отстраниться — боже, если бы она только могла хоть немного повернуть голову! — то с легкостью разорвала бы их, но она была не способна даже на такую мелочь. Эти провода из проволоки начинали понемногу накаляться, как спирали конвектора, и слезы, хлынувшие вдруг из ее глаз, не могли погасить их.

«Отвести взгляд может быть действительно сложно»,— вспомнился ей голос Лукаса.

«Господи, Лукас! Ты не говорил, что будет настолько тяжело!»

И вдруг все закончилось. Пинки судорожно вздрогнула и прижала ладони к глазам, в которых вспыхнула режущая боль. Она резко отвернулась и уткнулась лицом в обивку кресла. Ей хотелось зарыться в щель между подушками и исчезнуть в ней как таракан, но в этот момент она почувствовала руку на своей спине. Ӧссеанка склонилась над ней и настойчиво сжимала ее плечо.

— Пинкертина… Прости меня, пожалуйста! Тебе очень плохо? Я… Я понятия не имела… Слышишь, я снова в очках. Клянусь, я больше их не сниму! Я никогда не позволю этому случиться снова!

— Уходи,— пробормотала Пинки.

Она вяло уворачивалась от настойчивой руки. Сейчас она уже ни на что не была способна: ни на сопротивление, ни на размышление. Она впадала в состояние полного оцепенения.

Рука трясла ее.

— Ну же, Пинкертина! Не теряй сознание! Нам нужно решить, что делать с письмом. Я не знаю, разумно ли будет отдавать его. Текст просто ужасен. Он не принесет Лукасу никакой пользы, ему это только…