Тарзанариум Архимеда - Кацай Алексей Афанасьевич

Кондратюк сгорбился и невидящим взглядом уставился в пустую чашку, которую так и продолжал держать в руках.

— Тогда… И я… Не могу…

Старик оторвался от окна и два раза молча пересек комнату. Туда и назад. Подошел к столу и что-то нажал под столешницей. «Кнопка, — понял Кондратюк. — Вот и все…»

Открылись двери и охранник, щелкнув каблуками вычищенных до блеска сапог, замер на входе.

— Этого перед дискфайтером помыть, — кивнул доктор головой на Кондратюка. — Воняет так, что дышать невозможно. Туда же заберете заключенных номер две шестьсот сорок девять и две сто четырнадцать. Тройную вонь я не вынесу. А потом — ко мне.

«Помыть? — удивился Кондратюк. — Перед дискфайтером? Это теперь так газовые камеры называются? Или…»

Оказалось — «или». Потому что через час, обалдевшие от мыла и свежей воды, еще не веря в чистоту своих тел, они втроем снова стояли перед столом герра доктора. Переговорить им не удалось. Это запрещалось. И когда Кондратюк, мыча от наслаждения и захлебываясь теплыми упругими душевыми струями, попытался объяснить ребятам создавшееся положение, то получил такой пинок от охранника, не оставившего их даже в душевой, что прилип к мокрой стене, словно тот лист от березового веника.

Володя попытался было помочь ему, и теперь стоял перед стариком, изредка потирая огромный синяк, расплывающийся под левым глазом. Арданьян же был по странному напряжен, тих и сгорблен. На него это было не похоже. А на высохшие фигуры всех троих были натянуты какие-то серые комбинезоны не по размеру. И поэтому они напоминали самим себе трех усталых, разодетых злыми шутниками, обезьян с погасшими от смертельной болезни глазами. На левой груди помятых комбинезонов распластался орел со свастикой, словно уродливый крылатый паук-мутант, впившийся прямо в сердце. Унылые цифры лагерных номеров на выкинутых робах были, по крайней мере, честнее.

Герр доктор осмотрел их и, как показалось Кондратюку, остался доволен своим осмотром. Он откинулся на спинку стула и пробарабанил пальцами по закрытой уже папке.

— Так, молодые люди. Благодарите Бога, фюрера и Георгия Васильевича за то, что у вас появился шанс выжить. И не только выжить, но и принести хоть какую-то пользу Рейху. В каком качестве, зависит от вас. Животные, предназначенные для вивисекции или испытания новой техники, тоже приносят пользу. Но Георгий Васильевич сказал мне, что у вас есть некоторый иной потенциал. Поверим. И проверим.

Володя бросил на Кондратюка короткий удивленный взгляд. Пьер еще больше сгорбился, пряча свое лицо между плеч.

— Вам все понятно?

Заключенные молчали.

— Я спрашиваю, вам все понятно? — повышая голос, блеснул старик стеклами пенсне.

— Так точно, герр доктор, — прошелестел Кондратюк.

— Ардальон?

Пьер, так и не поднимая головы, молча кивнул ею.

— Барбикен?

Владимир, не отвечая, смотрел в окно, за которым уже стемнело окончательно.

— Барбикен!

Володя до крови закусил губу.

— Та-а-ак, — протянул старик, снова наклоняясь к столу и ложа руки перед собой. — По крайней мере, один из вас уже готов влипнуть в историю.

— В историю влипли вы, когда напали на Советский Союз. Так влипли, что…

Старик коротко хохотнул и снова откинулся на спинку стула:

— Георгий Васильевич, — с легкой укоризной произнес он, — а вы мне не говорили, что ваш протеже еще и историк. — И посерьезнел. — Молодой человек, давайте не будем касаться истории. Ее не перепишешь. Ее можно только подписать. К примеру, в июне сорок первого на подписи у Сталина лежали директивы, предписывающие нападение Красной Армии на Германию пятнадцатого июля. Таким образом, даже если бы наши войска не перешли вашу границу, то…

— Ну, ты!.. — дернулся было Барбикен к столу, но Кондратюк успел схватить его за локоть. Арданьян по-прежнему оставался безучастным.

Герр доктор внимательно наблюдал за ними.

— Георгий Васильевич, — вздохнул он через минуту, — вы все еще настаиваете на ваших условиях?

— Да, — не задумываясь ответил тот.

— Хорошо, — еще раз вздохнул старик и повторил: — Хорошо. Барбикен и Ардальон я говорю специально для вас. Сегодня вы будете переведены на новое место заключения. Условия в нем значительно отличаются в лучшую сторону, что налагает на вас дополнительные обязанности. Более подробно вам все объяснит Георгий Васильевич. А детали узнаете на месте. Скажу только две вещи. Первое. Ваша жизнь и жизнь Георгия Васильевича находится в ваших собственных руках. Второе. Чтобы вы полнее осознали всю ответственность и доверие, которое вам оказали… Короче, через час все поймете.

Герр доктор нажал кнопку под столешницей.

— Уведите, — бросил вошедшему охраннику, — погрузите и доставьте к дискфайтеру. Передайте их с рук на руки и — свободны.

— Ишь, как он к тебе уважительно! — презрительно бросил Володя Кондратюку по дороге к автомобилю с зарешеченными окнами. — Все Георгий да Васильевич! Заслужил, небось.

И зло сплюнул прямо ему под ноги.

Эта злость кипела в Барбикене и тогда, когда они затряслись на жестких сиденьях будки автомобиля, выезжая с территории лагеря «Дора». Два охранника с автоматами поглядывали на них, но не мешали тихому разговору. Очевидно, за колючей проволокой остались и некоторые условности.

Кондратюк, шепотом и чуть задыхаясь от непонятного напряжения, обрисовал ситуацию. Арданьян смотрел в сторону, и, казалось, совершенно не слушал его. Володя, наоборот, выслушал все очень внимательно, стиснув зубы так, что на скулах вздыбились желваки.

— Ты понимаешь, что ты наделал, дядя Жора? — тихим, но рвущимся от ярости голосом, произнес он, когда Кондратюк замолчал. — Ты же Родину предал, иуда!

— Какая разница, где нас заставят работать?..

— Вот именно! Заставят! Заставить могут булыжники таскать или на станках детали точить. Заставить можно мясо на износ трудиться, но не голову. А ты!..

— Володя, если абстрагироваться от войны, то их исследования будут полезны всему человечеству.

— Какому человечеству?! — так громко зашипел Барбикен, что один из охранников недовольно зашевелился. — Какому, твою мать, человечеству? В эсэсовской форме человечеству? На звездолетах со свастикой человечеству? Или такому, которое где-нибудь на Венере крематории для евреев построит, а славян куда-нибудь на Марс — каналы рыть? Да я сам такое человечество на запчасти вместе с планетой разнесу! Потому, что и не человечество это вовсе.

— Да что ты мне, как замполит, втираешь! — тоже потихонечку начал закипать Кондратюк. — Человечество — не человечество! А куда ты родину нашу разлюбезную отнесешь? Вместе со всеми лагерями, что там понастроили. Вместе с людьми ее поломанными. Что мне эта родина сделала? Жизнь перевела? Женщину любимую — твою мать, между прочим! — убила?..

Сказал и осекся. Он никогда не говорил Володе о своих чувствах к Елене. Сорвался.

А Барбикен как-то странно окаменел и проскрипел (словно гравий под откос посыпался):

— Вот этого не надо, дядя Жора!.. Родина, она не количеством подлецов оценивается. Чем-то другим. Может, количеством тех, кто может этим подлецам по роже съездить?.. Жаль, что ты из этого числа выпал.

— Штольц, — тихо прошептал Арданьян и Барбикен с Кондратюком удивленно взглянули на него: это было первое слово, произнесенное Пьером после выхода из подземелья ракетного завода.

— Чего? — не понял Володя.

— Штольц, говорю. Помните, я рассказывал, как меня арестовывали?

Барбикен присвистнул. Кондратюк настороженно замер, а потом спросил:

— Так это вы его так, Пьер? С лицом?

Тот пожал плечами:

— Может быть. Он меня пока не узнал, но узнать может. А, может, и нет. Черт его знает. — Арданьян повернулся к друзьям и лихорадочно зашептал: — Бежать надо, ребята. Срочно бежать! Пока шанс есть. Если нас действительно, как дядя Жора говорит, на какой-то балтийский остров закинут, то оттуда мы не сорвемся. Пока оглядимся, пока то да се, а там уже и зима. Придется следующего лета ждать. Можно и не дождаться. Сейчас бежать нужно! По дороге. Чем нас везти будут, не говорил Штольц?