— А на сегодняшний день, — подхватил я, — свободных жилых помещений нет и в помине.
— Вот именно, — подтвердил он.
Больше нам говорить было не о чем, что я ему не преминул сказать.
— Я постараюсь что-нибудь для тебя присмотреть, — пообещал он. Тон его не вселял особых надежд.
— Спасибо, Боб.
Я повесил трубку и, сидя у телефона, стал размышлять над тем, что же все-таки происходит. Я был убежден, что все это неспроста. Подобную ситуацию невозможно объяснить одним только необычным повышением спроса. Что-то бросило вызов всем экономическим законам. Чутье мне подсказывало, что за этим скрывается крупная сенсация. «Франклин» продан. Эду отказано в аренде помещения. Старина Джордж продал этот дом, толпы осатаневших людей штурмуют конторы по продаже и найму недвижимой собственности, пытаясь раздобыть себе кров.
Я встал, надел пальто и шляпу. Выходя из квартиры, я постарался обойти взглядом полукруглый вырез в ковре.
У меня возникло ужасное подозрение — подозрение, от которого кровь стыла в жилах.
Рядом с моим домом проходила торговая улица, одна из тех торговых улиц, где магазины открылись много лет назад, задолго до того, как кому-то взбрендило как попало распихать торговые центры по окраинам.
Если мое подозрение правильно, ответ я получу в торговом центре — в любом торговом центре.
И я отправился на поиски этого ответа.
9
Ответ я получил через полтора часа и похолодел от ужаса.
У большей части расположенных здесь торговых фирм договоры аренды помещения были либо аннулированы, либо к тому шло дело. Несколько хозяев — из тех, у кого договоры были заключены давно, — продали свои магазины. Судя по всему, за последние две-три недели большинство окрестных домов переменило хозяев.
Я беседовал с людьми, впавшими в отчаяние, беседовал с теми, кто уже потерял всякую надежду. Некоторые были озлоблены, встречались и такие, которые откровенно признавали, что потерпели полный крах.
— А! Что в лоб, что по лбу — один черт, — сказал мне один аптекарь. — Как подумаешь о нынешней системе налогов, обо всех этих инструкциях, о вмешательстве правительства, так просто диву даешься, каким нужно быть изворотливым, чтобы в таких условиях вести дело. Конечно, я искал помещение. Но это был чистый рефлекс. Привычки живучи, и мало в ком они умирают легко. Но помещений нет. Деваться мне некуда. Поэтому я постараюсь повыгоднее продать свои товары и сброшу с себя это ярмо, а там видно будет.
— У вас есть какие-нибудь планы? — спросил я.
— Понимаете, мы с женой уже давно поговариваем о том, что нам не мешало бы хорошенько отдохнуть. Но так до сих пор и не собрались устроить себе отпуск. Все руки не доходили. Этот бизнес держал меня в тисках, а хорошего помощника найти очень трудно.
Попался мне и парикмахер, который в такт своим словам размахивал ножницами, гневно щелкая ими в воздухе.
— Видали вы такое! — воскликнул он. — Человек больше не может зарабатывать себе на жизнь. Уж они постараются лишить вас куска хлеба.
Мне захотелось спросить, кто это «они», но я не успел даже рта раскрыть.
— Бог свидетель, я и так зарабатываю жалкие гроши, — продолжал он. — Парикмахерское дело теперь совсем не то, что было когда-то. Одни стрижки. Иной раз еще и мытье головы — вот и все. А ведь, бывало, мы их брили, делали им массажи лица, и все они, как один, требовали, чтобы им мазали волосы бриллиантином. А нынче нам остались одни только стрижки. И теперь они хотят отнять у меня даже эти крохи.
Мне все-таки удалось спросить, кто эти таинственные «они», но он так и не смог ответить. Он даже обиделся. Решил, что я его разыгрываю.
Две старые фирмы, которые помещались в собственных домах, отказались эти дома продать, хотя суммы, которые им предлагали, были одна соблазнительнее другой.
— Видите ли, мистер Грэйвс, — сказал мне старый джентльмен в одной из уцелевших фирм, — в другое время я, возможно, и принял бы такое предложение. Быть может, я сделал большую глупость, отказавшись от него. Но я слишком стар. Я и этот магазин — мы так срослись, что стали частью друг друга. Для меня продать дело — все равно что продать самого себя. Пожалуй, вам этого не понять.
— Напрасно вы так думаете, — возразил я.
Он поднял старческую руку с поразительно вздутыми голубыми венами, резко выделявшимися на бледном фарфоровом фоне его кожи, и пригладил жидкие седые волосы, которые едва прикрывали его череп.
— Существует такое понятие, как гордость, — произнес он. — Гордость за то, как у тебя поставлено дело. Уверяю вас, что никто на свете не повел бы это дело так, как веду его я. В наше время, молодой человек, люди забыли хорошие манеры. Забыли, что такое любезность. Что такое уважение. Отвыкли думать по-доброму о своем ближнем. Деловой мир превратился в сплошные бухгалтерские операции, выполняемые машинами или людьми, очень похожими на машины своей бездушностью. В мире нет чести, нет доверия, и его этикой стала этика волчьей стаи.
Он протянул свою фарфоровую руку и положил ее мне на рукав — так легко, что я даже не почувствовал ее прикосновение.
— Вы говорите, что все мои соседи остались без помещения или продали свое дело?
— Большинство.
— А Джейк — на том конце улицы — он не продал? Тот, у которого мебельный магазин. Правда, он старый негодяй и плут, но у нас с ним один взгляд на современное общество и бизнес.
Я сказал ему, что он не ошибся: Джейк не собирался продавать свой магазин. Он был одним из тех немногих, кто воздержался от продажи.
— Мы оба смотрим на торговлю, как на занятие ответственное и привилегированное, — проговорил старик. — А другие видят в ней только способ наживы. Разница между нами в том, что у Джейка есть сыновья, которым он может завещать свое дело. Быть может, он еще и из-за этого так упорно держится за магазин. А у меня семьи нет. Нас всего двое — я и сестра. Когда мы умрем, с нами умрет и наш бизнес. Но пока мы живы, мы никуда отсюда не уйдем и из последних сил будем честно служить людям. Потому что торговля, сэр, — это нечто большее, чем подсчет доходов. Это — возможность приносить пользу, возможность внести свой вклад Торговля склеивает нашу цивилизацию в единое целое, и для человека, любого человека, не может быть более достойной профессии.
Это прозвучало, как далекий звук трубы из какой-то другой эпохи, и, возможно, так оно и было на самом деле. На мгновение мне показалось, что в синеве затрепетали яркие гордые стяги, и я ощутил новизну и безоблачность навсегда ушедших дней.
И, должно быть, старику привиделось то же самое, потому что он вдруг сказал:
— Теперь уже все потускнело. Только в немногих, изолированных от мира уголках нам удается поддерживать былой блеск.
— Благодарю вас, сэр, — произнес я. — Вы мне очень помогли.
Когда мы обменивались прощальным рукопожатием, я спросил себя, почему я ему так сказал. И сразу же понял, что это правда — в его поведении и словах было нечто такое, что отчасти вернуло мне веру. Во что? Этого я и сам не знал толком. Быть может, веру в Человека. Веру в незыблемость мира. А может, в какой-то степени и веру в самого себя.
Я вышел из магазина и, остановившись на тротуаре, зябко поежился — меня не согревало последнее тепло предвечернего солнца.
Потому что теперь происходящее больше не было простой случайностью. Дело тут не только во «Франклине» или в моей квартире. Не только в Эде, которому отказали в аренде помещения. Не только в тех людях, которые не могли найти для себя жилье.
Все это делалось по плану — по плану, который вел к неведомой, ужасной цели. И осуществлялось с поистине дьявольским хитроумием и четкостью.
И за всем этим стояла какая-то отлично слаженная организация, действовавшая быстро и в полной тайне. Ибо, судя по всему, все сделки были заключены в пределах двух-трех месяцев, и все договора вступали в силу примерно в одно и то же время.
Я не знал одного и мог только строить предположения: сколько понадобилось людей — один человек, несколько людей или целая армия, — чтобы все это провернуть; ведь кто-то должен был предлагать цену, торговаться и, наконец, заключить сделку. Я попробовал выяснить это, но безрезультатно. Моими собеседниками в основном были люди, которые свои помещения снимали, и, естественно, им об этом ничего не было известно.
