Старость аксолотля - Дукай Яцек

Я слишком долго держал книгу открытой – он заметил, что я позволил себя очаровать. С невольной смущенной улыбкой я положил томик. Человек, читающий старинную поэзию во время межпланетного путешествия. Здесь, под защитой бронированных плит, мы предавались очевидным непристойностям.

Пассажир мягко закрыл Уитмена.

– Искусство, – сказал он, – не подобает практичному человеку. Разве не так?

– Искусство начинается, когда люди скучают. Именно потому в долгих рейсах…

– Как разум, освобожденный от обязанностей рационально мыслить во время сна. Гм?

– По крайней мере, есть потребность, жажда искусства. Или чего-то вместо.

– Но это не случайно. Это не может быть «чем-то», – он показал взглядом на книгу. – Почему вы удивились? Не только стихам, но именно таким стихам?

– Поэзия бессмертна, – пошутил я.

Он не подхватил шутку.

– Поэзия – мертвая информация. Что в таком случае может быть бессмертным? Способность людей реагировать на данные семантические связи, мелодику стиха, символику и тому подобное. Поколения сменяют поколения, цивилизации – цивилизации, но и поныне те же самые слова вызывают в людях столь же сильный резонанс.

– Если вы предпочитаете так это понимать…

– Те же самые слова. Но некоторые, однако, – нет. Не каждое искусство переживает перемены. Верно?

– Видимо, это было плохое искусство.

– Плохое для нас, хорошее для них. Что изменилось? – он прижал указательные пальцы к вискам. – Мы.

– Известное дело – культура, условия жизни, язык…

– Это на поверхности. А глубже?

Пассажир развернулся в воздухе к верхнему шкафчику и извлек из пластиковой упаковки солидных размеров альбом в блестящей обложке. Главной иллюстрацией на ней служила фотография наскального доисторического рисунка – оленя? буйвола? Несколько черточек, две краски.

Пассажир открыл альбом и перелистал.

– Взгляните.

На нас выбежали стада лошадей и бизонов, почти как с картин Пикассо или Дали: некоторые изображенные лишь парой линий, эскизно, некоторые в многоцветье, но всегда с мощным ощущением движения, массивности, силы. Я переворачивал жесткие страницы. Картины были снабжены описаниями и датами. Альтамира, Кастильо, Ла Клотильда де Санта-Исабель. Быки, медведи, олени. И дальше – целая напирающая из стены орда, будто еще один прыжок – и они высыплются из старинной фрески прямо на смотрящего.

– Искусство или не искусство, Доктор?

– Что сохранилось…

– Что сохранилось в нас от того прачеловека, если на нас до сих пор воздействуют его творения? Так следует спрашивать.

Ла Пенья де Кандамо: олень, лошадь, бизон. Кортесуби: медведь как живой. Ля-Мэри, Тейжа: медведь наклоняет голову – это уже не просто увиденный глазами образ, это попытка передать чувства.

Следующий этап: ввод повествования, картина расцветает в рассказ. Ле Труа Фрер – десятки бизонов, лошади, карибу и что-то похожее на человека. Фреска из Рок-де-Сер: копейщик убегает от буйвола, колдун в маске преграждает дорогу лошадям, напирают бизоны, медведь, глухарь.

Древние художники учатся передавать движение: бег – удвоенное число конечностей.

Пассажир постучал по табличке на полях. Стрелка указывала направление эволюции искусства: царапины на скале – высеченные кривые линии – примитивные, крайне упрощенные изображения животных – более сложные и глубокие изображения, вплоть до барельефов, – и гениталии.

– Здесь уже накладываются сексуальность и элементы культа.

– Тоже определенная непрерывность, это вы хотите сказать?

– Тоже.

Venus Impudique, «Нескромная Венера» из Ложери-От: высокий торс с мощными ногами бегуньи. Толстые округлые фигурки из пещеры Ридо в Леспюге, похожие на них – из Виллендорфа. На барельефах в Лосселе мы увековечивали женщин с широкими бедрами и большими, обвисшими, будто вымя, грудями. В разделе же об ориньякской культуре я с первого же взгляда диагностировал генетическую стеатопигию.

– Различные сексуальные идеалы, отсюда и наше инстинктивное неприятие, – Пассажир сделал большой глоток из колбы. – Эрос более изменчив, чистая порнография стареет за одно поколение, иногда даже быстрее.

– Так что было раньше? – Я бросил взгляд на витражные астрографии на стене. – Созерцание природы?

– Есть и интуиция более глубокого порядка. Вот эти иероглифы на камне со свода Альтамиры, которым двести тысяч лет, – он пролистал назад и ткнул пальцем. – Подобного рода протоязык появился через полтора десятка тысячелетий на Крите.

– Вы имеете в виду некий эстетический инвариант, на котором основано любое примитивное искусство, еще не заключенное в броню формализма и маньеризма, какого-либо вообще осознания искусства? Золотое сечение, половина суммы единицы и корня квадратного из пяти. Вы знали, что Навигатор коллекционирует имбриумистов?

– Да, но примитивное космическое искусство не может быть ни воспроизведением, ни продолжением искусства примитивного человека! На этом основана проблема необратимости прогресса. Имбриумисты ведь хранят в памяти все предыдущее искусство человечества. И даже если бы они его не знали, оно так или иначе в них сидит, ибо они родились и выросли в культуре, также построенной на нем. Более того, доисторическое искусство служило – вместо таких еще не сформировавшихся инструментов, как письменность или наука, – для описания, постижения мира. А ведь для нас нет возврата к состоянию «до письменности», «до науки». Невозможно построить эстетику на имитации самоограничения.

– Так какие мосты вы хотите перебросить через десятки тысяч лет?

– Есть… гм… анекдотические связи. Древнейший документ человеческой астрономии, палеолитическую кость с записью наблюдений Луны, ведшихся в течение шестидесяти девяти дней, нашли в долине Везера, где возникли все подземные сокровищницы искусства: Ласко, Лоссель, Комбарель, Фон-де-Гом, а недалеко оттуда и Тейжа, и Пэр-нон-Пэр.

– Но когда вы говорите «примитивное космическое искусство», вы все же имеете в виду конкретное, живое течение искусства, отличное от всего, что возникло на Земле. Имбриумисты, если я правильно помню их манифесты, обосновывают это отличие политически и мистически, – я увидел мелькнувшую на лице Пассажира презрительную гримасу. – Вы с ними не согласны?

Он закрыл альбом и убрал его обратно в футляр. Какое-то время его взгляд блуждал по каюте, будто ища некую зацепку, чтобы связать обрывки мыслей.

– Нам нравится то, что красиво, что прекрасно… Представьте себе эту туманность в точности такой же, но только уродливой, а не прекрасной.

Я невольно фыркнул.

– Ага! – Он поднял палец. – Где это в нас сидит? В мозгу, а отчасти и в генах. Золотое сечение, симметрия, синкопы, черный квадрат на белом фоне и формы женской груди. В том числе и потому, что мы когда-то вставали на ноги в африканских саваннах и тренировали глубину взгляда, высматривая хищников под деревьями.

– То есть – как конкретно?

– Почему, например, обнаженная натура кажется нам не столь прекрасной в своей клинической, гинекологической открытости, но куда прекраснее, когда она полуприкрыта и загадочна, маняща и неведома? Почему мы видим красоту в Тайне?

– Почему?

– Потому что львы и тигры! – отбросив колбу, он всплыл под потолок, и ему пришлось оттолкнуться обратно, а затем ухватиться за стол. – Вас же учили основам биологических игр, Доктор. Эволюция вознаграждает тех, кто умеет вовремя распознать затаившегося хищника, гены же менее внимательных гибнут, пожранные вместе с их несчастными носителями. Возникает механизм вознаграждения, чувства удовлетворения от опознания скрытого образца, с мысленным дорисовыванием остального силуэта зверя среди ветвей и стеблей травы. А земная эволюция фауны предпочитала симметричные, зеркальные формы, так что именно таковы наши эстетические рефлексы и наш древний образец красоты, ибо тот, кто домысливал силуэты во мраке по правилам симметрии, имел больше шансов выжить в Эдеме плотоядных. Так же родились и боги – из вполне рационального предположения об осознанных намерениях, скрывающимися за явлениями природы. Кто о них не догадывался, чаще погибал, застигнутый врасплох случайностью, вовсе таковой не являвшейся.