ВАСЕНА: Я разолью? Эх, Дмитро, я к тебе со всей душой, ты меня смотри не наколи. Сколько мы вместе пережили, а? Грех на тебе будет, если ты меня бросишь и за спиной у меня с немцем спутаешься. Бог тебе этого не простит.
ВОЛОС: Да куда ж от тебя, дурака, деться? Только вот про грехи не надо, на нас с тобой их столько, что один уж как-нибудь незаметно и проскользнет. И Бога не поминай, он нам наших грехов не простит, у нас они такие, что и гадать глупо, где мы с тобой в конце концов окажемся. А что до немца… Тут уж ты мне, Васена, поверь — с ним сговариваться, как с чертом договор подписывать, одного он обязательно обманет, а вдвоем мы с тобой определенные шансы имеем. Нам бы кассу его высчитать, от этого нам с тобой сплошная польза была бы. А кнышеи этих ему отдавать не надо, самим сгодится на Западе. Если даже не продавать, то можно поглядки устроить — буржуй там жирный да любопытный, вот и будут нам с тобой деньги на житву.
ВАСЕНА: Ты, Дмитро, конечно, умный, тебе и карты в руки. Только думай быстрей. Каждый раз, когда в Свердловск еду, чувства у меня нехорошие — чужое все вокруг, опасное. Бдится мне, что следят за нами. Проверюсь — вроде никого, а пройду с сотню метров — опять то же чудится.
ВОЛОС: Это ты сам себя, дружочек, накручиваешь. Нас здесь не знают, просто ты долго в подземельях прожил, вот тебя открытое пространство и пугает. Точно знаю, сам похожее испытывал. Ты потерпи, оно все и успокоится.
ВАСЕНА: Слухи ходят, что НКВД из поездов всех калек подсобрало, ну, что милостыню просили. Где они теперь, обрубки эти? Вот и приходится бояться. Как оно бывает? С них начали, нами закончили — костыли ж тоже гордости не дают, одну жалость за человека.
ВОЛОС: Наливай и не думай. Скоро все кончится. Опустишь свою культяпку в Средиземное море и станешь ее солями и солнцем лечить. И не гляди, что калека, с теми деньгами, что у тебя будут, все итальянские да французские курочки твои будут. Это тебе не евреек перед расстрелом у ямы барать, за такие деньги тебя холить и лелеять будут!
Прослушав разговор, оперуполномоченный Бабуш испытал тайное злорадство. Как же, будут вам европейские девочки! В зоне, сволочи, сгниете, если только раньше не повесят за ваши грехи. Вспомнят вам все — и расстрелянных, и запытанных до смерти, и изнасилованных под гогот эсэсовцев на краю смертного рва. Потом он поразился чутью Васены: как у зверя оно было, специалисты из наружки его вели, а все равно ощущал он внимание, шкурой своей чувствовал. Наружное наблюдение требовалось немедленно предупредить, чтобы работали чище и аккуратнее. Но самым интересным было в разговоре двух карателей что они от своего бывшего гестаповского начальства утаивали, чего они ему могли продать, но побаивались? И почему это что-то каратели оценивали так высоко?
— Тут много вариантов может быть, — внимательно выслушав Бабуша, сказал Коротков. — Может, Волос насаживает своего напарника, на поводке его держит, чтобы не убежал он до поры до времени. Или же обманывает он его потому, что не доверяет, боится, что Васена сам с немцем спутается, и оставят они Волоса на бобах. А быть может и в самом деле у них есть что-то на продажу, что-то особенное, вот и боятся продешевить. Да что ты волнуешься? Возьмем подлецов, сразу все прояснится.
— А если молчать будут? — усомнился Бабуш. Коротков положил руки на стол, демонстративно осмотрел кулаки и обещающе усмехнулся.
— Не будут они молчать, — рассудительно сказал он.
Тайга была вокруг.
Переплетаясь кронами и корнями, деревья образовывали непроходимую чащу, незаметно для глаза взбирались по склонам пологих Уральских гор, заполняли распадки и ущелья, и лишь изредка в зелени кедровников и ельников серо-коричнево высвечивались гранитные и сланцевые пласты.
— Отсюда и начнем, — сказал Наум Яковлев, сверившись с картой.
— Тебя-то за какие грехи? — натянуто усмехнулся Матросов.
— За компанию, — сухо сказал Яковлев.
Все пятеро были в зимней танкистской форме — утепленные.комбинезоны из чертовой кожи и куртки из этого же материала с поддевками из овчины, на головах меховые шапки, на ногах — утепленные альпинистские ботинки. Советские обувные фабрики такого снаряжения не изготовляли, поэтому ботинки были австрийскими, и это был единственный иностранный элемент в их экипировке. Впрочем, нет, ледорубы были чешскими.
Накануне Яковлев и Матросов имели серьезный разговор. Пришла депеша из Москвы, и касалась она своим содержанием Матросова, хотя эта фамилия не упоминалась в документе ни разу.
— Коллегия МГБ дает тебе необходимые гарантии, — сообщил Яковлев.
— Но мы говорили о гарантиях ЦК, — сказал Матросов. — МГБ пернуть не может без его разрешения.
— Яша, не возносись! — предостерег Яковлев. — ЦК никогда не будет решать судьбу одного-единственного зэка. Ты для них не фигура. А вождь… Он ведь судит по политической целесообразности. Есть польза от человека государству, так пусть он еще поживет, стал вреден — и говорить не о чем. У него присказка простая: нет человека — нет и проблемы, не над чем голову ломать. Абакумов обещал, что после выполнения задания он доложит Сталину все материалы по тебе. В конце концов есть и плюсы. Будучи осужденным, ты выполнял задания в Тегеране, в Индии, в Египте и каждый раз возвращался назад, зная, что тебя ждет лагерь. Это ли не доказательство того, что ты воспринял программу партии, как свою собственную? Скажу по секрету, ставился вопрос о привлечении тебя к акции в Мексике, но потом решили не рисковать. Ты мог запросто сорваться, а неудача прогремела бы на весь мир.
— И тогда обратились к Эйтингону, — кивнул Матросов.
— Испанский вариант был наиболее перспективным, — согласился Яковлев. — А у этих ребят был опыт. С Наномони работали. Теперь ты все понимаешь. Ты согласен?
А куда деваться? — горько удивился Матросов. — Даже иллюзорная надежда все-таки лучше, чем ничего. Знаешь, Наум, последнее время я вспоминаю людей, которых знал и с которыми когда-то работал. Какие люди окружали меня! Я знал Дзержинского и Троцкого, я не раз разговаривал с Лениным, я путешествовал с Рерихами, встречался с Генри Уоллесом, общался с Далай-ламой, Сталин знал меня и относился дружески, я знал Есенина и Маяковского, дружил с Мариенгофом, поддерживал близкое знакомство с Барченко, был влюблен в племянницу Луначарского и даже оставался ночевать у Нинель… Нет, Наум, все-таки у меня была довольно удачная жизнь, не каждому дано было сделать столько, сколько было сделано мной. Да Лоуренс Аравийский по сравнению со мной просто щенок!
