Жажда всевластия - Синицын Станислав

Нас позвали к нему, всю верхнюю оперативку, на смотрины нового облика. Преображение шло в его кабинете — это был не каприз, просто там самое безопасное место в институте, — и когда мы прошли мимо шевелящихся ветвей со стальным отливом, все уже было кончено.

Канцелярский стол и маленькие столики были убраны, наверное, ещё ночью. Почти всю заднюю стенку скрывала громада сканера и каких-то непонятных мне тогда блоков. На черном тумане пола стояли два белых, блестевших хромом и зажженными лампочками медицинских станка. Между ними стоял, устало потирая глаза, Симченко, он явно контролировал работу Харона. Остальных «душеведов» было не видно. На правом станке медленно уходило в анабиоз старое тело директора: было видно, как искусственное сердце наполняет нитроглицерином его сосуды, легкая изморозь уже вилась над охладителями, а все оставшееся скрывали от глаз манипуляторы, что-то в этом теле непрерывно массировавшие, коловшие и придерживавшие.

Почти точная копия этого отправлявшегося на вечное хранение старого сосуда духа, одетая в медицинскую пижаму, медленно поднималась с другой койки. Только ее голова была в нескольких местах подклеена пластырем. Это был уже не Аристарх — программа, описавшая его сознание, его душа, работала сейчас в том новеньком компьютере, упрятанном этажом ниже, к созданию которого приложил руку и я. Он мог бы спокойно говорить с нами, появляясь на любом экране, но психологи требовали переходного периода. Человек не должен терять все свое естество одномоментно — это было бы слишком похоже на смерть. Потому перед нами была живая марионетка: состаренная до нужного возраста копия его тела с чистым, наполовину выпотрошенным мозгом и нейрошунтами, игравшими роль веревочек.

Мы выстроились почти идеальным полукругом около его койки, каждый из нас смотрел на эти черты, немного не похожие на старые, и ждал первых его слов.

— Да... Не так приятно, как могло показаться на первый взгляд, — чуть обиженный голос, но практически те же интонации. — Никто не держал свою душу на коленях? Да еще на твердом диске? — Взгляд старого бронтозавра. Он сел, свесил ноги с койки, покрутил в руках укладку для дисков большой емкости. — Резервная копия меня. Странное чувство...

Аристарх бодро соскочил на пол, сунул укладку под мышку и прошел к аквариумам (наш полукруг рассыпался и превратился в подобие хоровода, молчащего и настороженного, который потом опять перестроился в полукруг). Он постучал костяшками пальцев по стеклу — разъевшийся, издыхающий от старости карась по ту сторону лениво шевельнул плавниками. Директор медленно закрыл глаза, сосредоточился, и один из медицинских андроидов, суетившихся около старого тела, замер. Поднял сочленения, зигзагами подкатился к другому аквариуму, чуть наклонился и знакомым жестом постучал в стекло. Потом вернулся обратно.

— Еще учиться надо. — Аристарх так же медленно раскрыл глаза, взгляд направлен куда-то вдаль. — Ничего, научусь. Быстро научусь.

— Ну не стойте вы, как столбы у дороги! — Симченко наконец пришел в себя. — Поздравьте человека!

Все зашумели, загалдели, закричали здравицы, и так был встречен первый преображенный.

Следующим был Охрана. Сканер перетащили в отдельное помещение, в котором теперь и наладили производство архангелов. Проблема была с перевозкой — эту кремниево-молибденовую емкость с сознанием надо упаковать во что-то очень прочное, снабженное аккумулятором, и аккуратно переместить в «город мертвых». Погибнуть в этот момент уже не страшно — копию личности просто запустят в стационарной машине, но никто не желает хоть на секунду терять себя из-под собственного контроля. Очень уж это неприятно и страшно — вдруг отредактируют?

Караван, перевозивший душу, больше напоминал военную колонну. Бронированные грузовики, множество андроидов всех величин и степеней опасности, вертолеты в воздухе. И молчаливый, неусыпный присмотр больших электронных мозгов — судьбе и случаю лучше было не преграждать путь этой колонне, стечение обстоятельств было чем-то очень уязвимым в присутствии этих ИИ. Птицы и те облетали стороной такие караваны. Обещали вскорости установить сканер «по месту постоянной дислокации» и завязать с такими конвоями — слишком уж это отдавало идиотизмом.

Потом был казначей, истекающая потом сушеная вобла, которая теперь стала неотделима от своих бухгалтерских счетов.

Уже через неделю оперативки превратились в странное действо, где не совсем люди говорили с еще людьми почти исключительно для того, чтобы сохранить в себе человечность. Отчасти спектакль, отчасти сеанс у психотерапевта. Когда Аристарх общался с Охраной в нашем присутствии, их собственные слова казались им все менее важными — информация шла напрямую.

— Да.

— Нет.

Отличный пример их быстрых диалогов. Бывали разговоры еще короче — они могли просто мигать друг на друга; слова, действие голосовых связок было слишком медленным. Тогда вставал кто-то из нейробиологов и начинал возмущаться.

— Хватит! Говорите по человечески.

Иногда добавлялось что-то малоцензурное.

И тогда мне стало понятно, почему боги в преданиях так двусмысленно и туманно говорят со смертными. Им просто невероятно скучно по десять раз повторять одно и то же, растолковывать очевидные факты, разжевывать простейшие выводы. Интересней забавляться со смыслами, оттенками эмоций и отзвуками фактов. Тогда еще не перевоплощенная аудитория превратилась в шахматную доску, по которой двигались фигурки идей и понятий. Мы были для преображенных уже страшно неповоротливы, но еще весьма забавны.

— Переведем с восемнадцатой на двадцать восьмую? — Вопрос и абстрактная фигура в кубе центральной голограммы.

— А по-моему, напряжения хватит. Пусть будет красный цвет. — Ответная пульсация и превращение фигуры из черной кляксы в бьющееся сердце.

И мы понимали эти намеки. Это казалось невозможным, невероятным, я с трудом поверил бы в такую форму общения еще два года назад, но словесная мешанина, поток чужого сознания складывался в наших головах во вполне убедительные аргументы. Биение крови оборачивалось размерностью конвекции, цвета и шорохи — обводами конструкций корпусов. У других были свои ассоциации — с возбуждением нервной системы, дифференциальными уравнениями и способами кражи информации.

Такое при общении с ИИ бывало и раньше, но тогда работали смысловые фильтры — сконструированное человеком сознание не должно слишком сильно влиять на его душу. Уровень намеков был предсказуемым, второе дно было только одно. От общения с Желтушным я получал удовольствие как от беседы с умным человеком и знающим специалистом. Здесь все же было по-другому — как будто школьника, пусть и прилежного ученика, каждый день переводили на новый курс университета, не забывая требовать выполнения домашних заданий, курсовых и отличных знаний на экзаменах. Хорошо, что на переходный период ввели мораторий на изменение служебного положения, иначе мы бы все повылетали со службы за полную некомпетентность. Мотыльку трудно быть спарринг-партнером для ястреба, а весовые категории наших разумов расходились все дальше.

Одновременно для меня разъяснился способ отличать все предсказания и пророчества, пусть даже туманные, от мелкого жульничества: если нечто великое открыто играет с твоим разумом, ты ощущаешь это. Невозможно прикинуться непонимающим или неверующим — все равно до тебя дойдет, ты поймешь эти слова, как бы ни были они зашифрованы и перекручены. Причем тот отрезок времени, когда намеки уже высказаны, а головоломка в твоем мозгу еще не сложилась, — он очень мал, в него нельзя втиснуть месяцы и годы непонимания. Твой разум в руках настоящего титана мысли — как хорошо смазанный оружейный затвор, исправно откликающийся на все движения пальцев. И противиться этому всплыванию смыслов, конденсации чужих указаний в твоем сознании можно только одним способом — насыпать в затвор песку, а проще говоря, запустить себе тараканов в черепушку. Метод ненадежный, временный, пока преображенный интеллект не вылечит коктейль из паранойи с шизофренией или не разберется в них и не научится управлять ими так же элегантно, как здоровой психикой. Так что намеки мы понимали без лишних капризов.