— Не верится, чтобы они сделали это с Морелем.
— Но как вы не понимаете! — настаивал Штёвер.
— Морель такой нервный. Зачем было его обижать?
Вы ничего не понимаете! — крикнул взбешенный Штёвер.— Своим аппаратом он снимал Чарли, и Чарли умер; он снимал служащих Швахтера, после чего служащие Швахтера стали умирать по непонятным причинам. Теперь он говорит, что снимал нас!
— Но мы пока не умерли,— сказала Ирэн.
— Он и себя снимал.
— Все это только шутка, разве не понятно?
— Вы видели, как он рассердился. Никогда не видела Мореля таким рассерженным.
— И все же он поступил некрасиво,— сказал мужчина с открытым прикусом.— Мог хотя бы предупредить.
— Пойду за ним,— сказал Штёвер.
— Нет уж, останься,— крикнула Дора.
— Лучше я схожу,— сказал мужчина с прикусом.— Поговорю с ним мягко; надеюсь, он нас извинит и продолжит свой рассказ.
Возбужденно столпившись вокруг Штёвера, все пытались его успокоить.
Мужчина с прикусом вернулся не скоро.
— Он не придет. Просит, чтобы мы его извинили. Мне так и не удалось его уговорить.
Дора, Фостин и пожилая сеньора вышли.
Наконец в зале остались только Алек, мужчина с прикусом, Штёвер и Ирэн. Словно договорившись о чем-то, они молчали и были серьезны. Потом тоже ушли.
Я слышал голоса в холле и на лестнице. Электричество выключили, и только мертвенно-бледный рассвет сочился в окна. Я настороженно ждал. Было тихо, почти совсем темно. Может быть, все легли спать? Или затаились, подстерегают меня? Не знаю, сколько я просидел так, не в силах унять дрожь; наконец вышел и пошел, намеренно громко ступая (скорее всего, чтобы звук шагов уверил меня, что я еще жив), не думая, что делаю, возможно, именно то, на что рассчитывают мои предполагаемые преследователи.
Подойдя к столу, я спрятал бумаги в карман. Со страхом подумал, что в комнате нет окон и мне придется идти через холл. Я шел, едва передвигая ноги; дом казался огромным, бесконечным. В дверях холла я остановился. Наконец медленно, беззвучно подошел к открытому окну и, выпрыгнув в него, бросился бежать.
Вернувшись на болото, я испытал смутное чувство досады оттого, что не бежал в первый же день, оттого, что позволил себе увлечься загадкой появления пришлецов.
После сообщения Мореля почти не оставалось сомнений, что я — в сетях полицейского заговора; и я не мог простить себе, что понял это так поздно.
Хотя это и нелепо, но мне казалось, что я могу даже обосновать свою версию. В самом деле, кто поверит человеку, заявившему: «Я и мои приятели — лишь видимость, лишь новая разновидность фотографии». В моем случае недоверчивость еще более обоснованна: я — преступник, осужденный на пожизненное заключение, и вполне возможно, что некто до сих пор еще ведет мое дело, лелея мечты о служебном повышении.
Однако я так устал, что почти сразу уснул, не успев додумать планы побега: день выдался очень беспокойный.
Мне приснилась Фостин. Сон был грустный и очень чувствительный. Мы прощались; ее искали повсюду; корабль отплыл. Потом мы снова оказались одни; прощальные ласки. Я плакал во сне и проснулся с чувством безысходной тоски, поскольку Фостин рядом не было, но, с другой стороны, несколько утешенный, так как впервые мы могли не скрывать свою любовь. Меня охватил страх, что свершилось самое ужасное, что Фостин уехала. Я вскочил. Корабля не было. Отчаяние мое не знало границ; мелькнула мысль о смерти. Но, подняв глаза, я увидел Штёвера, Дору, а затем и всех остальных вверху на холме.
Теперь мне уже не было нужды видеть Фостин. Я не сомневался: вижу я ее или нет, она все равно есть.
Я понял, что то, о чем говорил Морель несколько часов назад, было правдой (хотя, быть может, впервые он сказал это не несколько часов, а несколько лет назад, ведь он вновь и вновь переживал одну и ту же запечатленную на нескончаемой пластинке неделю).
Я почувствовал неприязнь, почти отвращение к этим людям, к их бесконечно повторяющимся действиям. А они то и дело появлялись вверху на холме. Оказаться на острове, населенном искусственными подобиями людей, было самым чудовищным из всех возможных кошмаров; влюбиться в одно из этих подобий было много хуже, чем влюбиться в обычный призрак (ведь, пожалуй, нам всегда хочется, чтобы в наших возлюбленных было что-то призрачное) .
В дальнейшем я привожу ту часть текста с желтых листов, которую Морель не читал:
«Понимая, что мой первый план, а именно: привести ее к себе и снять, как я (или мы) были счастливы,— неосуществим, я придумал другой, несомненно, более удачный.
Обстоятельства, при которых мы попали на этот остров, вам известны. Три фактора заставили меня выбрать именно его: 1) приливы; 2) рифы; 3) освещение.
Устойчивая периодичность лунных приливов и частота приливов метеорологических обеспечивают почти бесперебойную работу моторов. Рифы, как сложная система укреплений, защищают нас от вторжения извне; проходы между рифами известны только одному человеку, это — капитан нашего судна Мак Грегор; я позаботился, чтобы ему не пришлось больше связывать свою жизнь с таким риском. Яркий и в то же время рассеянный свет позволяет надеяться на минимальные искажения при съемке.
Узнав обо всех этих несомненных достоинствах, я, ни минуты не колеблясь, вложил все свои средства в покупку острова и сооружение музея, церкви и бассейна. Я нанял это грузовое судно, которое вы привыкли называть «яхтой», чтобы сделать наше путешествие как можно более приятным.
Слово «музей», которое я употребляю для названия этого здания, осталось от тех времен, когда я разрабатывал первые проекты моего изобретения, еще не зная всех его возможностей. В те дни я думал издавать большие альбомы, создавать публичные и семейные музеи моих изображений.
Итак, пришло время сообщить вам: этот остров со всеми его зданиями — наше частное райское владение. Я принял определенные меры — материальные и нравственные — для его защиты; надеюсь, нам ничто не угрожает. Мы будем пребывать здесь вечно (хотя завтра и отплываем), проживая последовательно, мгновенье за мгновеньем, эту неделю и сознавая себя лишь в каждом из них, поскольку такими нас засняли мои камеры; это позволит нам ощущать жизнь вечно новой, поскольку в каждое из мгновений проекции у нас будут лишь те воспоминания, что были в момент съемки, и поскольку будущее, многократно оставшееся позади, навсегда [161] сохранит все присущие ему свойства».
Они продолжают появляться. Вчера я видел на холме Хайнеса; два дня назад — Штёвера и Ирэн; сегодня — Дору и остальных женщин. Они тревожат меня; если я хочу, чтобы жизнь моя текла спокойно, я не должен обращать на них внимания.
Меня постоянно соблазняет мысль уничтожить их, разрушить проекционные аппараты (конечно, это они стоят в подвале) или сломать «мельницу» в низине; но я сдерживаюсь: мне не хочется слишком серьезно относиться к моим соседям по острову, так как, по-моему, в них достаточно жизни, чтобы превратиться в навязчивые идеи.
Впрочем, не думаю, что мне угрожает подобная опасность. Слишком много внимания приходится уделять борьбе с морем, голодом и собственным желудком.
Теперь все мои заботы — о том, как устроить себе постоянное ложе; вряд ли это удастся на болоте: не выдержат прогнившие ветви. Но так или иначе надо искать выход: в дни больших приливов я не сплю совсем, в остальные — подступающая вода будит меня в самое разное время. Привыкнуть к этим ваннам не удается. Я стараюсь подольше не засыпать, думая о том, как теплая илистая волна в одно мгновенье навсегда укроет меня с головой. Я не хочу, чтобы прилив застал меня врасплох, но усталость сильнее, и вот уже вода, беззвучно подкравшись, золотистым вазелином залепляет ноздри, рот. Как результат — болезненное, обессиленное состояние, и я то выхожу из себя, то падаю духом, столкнувшись с любой трудностью.
