Белл было не меньше пятидесяти трех (если верить ее прошлым утверждениям о возрасте), но в действительности, скорее всего, около шестидесяти. Благодаря успехам геронтологии и эндокринологии женщина в 2001 году, если она следила за собой, могла выглядеть тридцатилетней еще много лет подряд. Многие так и выглядели. Некоторые звезды «хваталки» хвастались, что они уже бабушки, хотя продолжали подвизаться в амплуа инженю [56].
Но Белл за собой не следила.
Она растолстела, в голосе появились визгливые нотки, но вела она себя так же развязно, как в молодости. Очевидно, она до сих пор считала тело своим основным достоянием и поэтому была одета в стиктайтовский домашний халат, который не только выставлял напоказ чересчур много, а еще и подчеркивал, что она особь женского пола, млекопитающая, раскормлена не в меру, — но при этом ни к чему не годна.
Она сама этого не осознавала. Ее некогда острый ум зачах, и от прежних времен в ней оставались только неистребимая самонадеянность и тщеславие. С радостным визгом она бросилась ко мне на шею, и я с трудом увернулся от поцелуя. Я отстранил ее.
— Спокойнее, Белл.
— Но я так счастлива, милый! Так взволнована, так потрясена!
— Еще бы! — Я пришел сюда с намерением держать себя в руках… мне просто нужно было выяснить у нее один вопрос — и уйти. Но сдерживаться мне было все труднее. — А ты помнишь, каким ты видела меня в последний раз? Вы меня тогда накачали наркотиками до полной невменяемости… чтобы без труда сплавить в холодный сон.
Казалось, это ее задело.
— Но, милый, мы так сделали для твоего же блага. Ты ведь был так болен. — Она, похоже, искренне верила в то, что говорила.
— Ладно, ладно. А где Майлз? Ты же теперь миссис Шульц.
Ее глаза округлились.
— Разве ты ничего не знаешь?
— Не знаю чего?
— Бедный Майлз… бедный дорогуша Майлз! Он и двух лет не прожил с тех пор, как ты покинул нас. — Неожиданно выражение ее лица резко изменилось. — Подонок, он надул меня!
— Худо дело. — Хотел бы я знать, как он умер. Сам или ему помогли? Может, мышьяку подсыпали? Я решил перейти к цели своего визита, прежде чем она не завралась окончательно. — А что стало с Рикки?
— Какой Рикки?
— Падчерицей Майлза, Фредерикой.
— Ах, эта ужасная маленькая грубиянка! Откуда я знаю? Она уехала к своей бабке.
— Где живет ее бабка? И как ее фамилия?
— Где? В Таксоне… или в Юме, или еще в какой-то дыре. А может, в Индайо. Милый, я не хочу говорить об этом невыносимом ребенке… Давай лучше поговорим о нас с тобой.
— Сейчас, сейчас. Так как фамилия бабушки?
— Дэнни, какой ты скучный! Ну чего ради я должна помнить такие глупости?
— И все-таки?
— Ну, Ханолон… или Хейни, нет, Хайнц. Или, может, Хинкли. Не хмурься, милый. Давай лучше выпьем. Давай поднимем бокалы за наше счастливое воссоединение.
Я покачал головой.
— Я не пью. — И это было почти правдой. Испытав на своей шкуре, что пьянство до добра не доводит, я теперь ограничивался кружкой пива с Чаком Фрейденбергом.
— Очень жалко, миленький. Ты не против, если я себе налью?
Она уже наливала себе неразбавленный джин — утешение одиноких женщин. Но прежде чем опустошить стакан, она достала пластиковый флакон и вытряхнула на ладонь две таблетки.
— Хочешь?
Я узнал полосатую этикетку на флаконе — эйфорион. Он считался нетоксичным и ненаркотическим, хотя единого мнения на сей счет не было; некоторые предлагали зачислить его в один ряд с морфином и барбитуратами.
— Благодарю, мне и так хорошо.
— Рада за тебя.
Она проглотила обе таблетки разом и запила их джином. Я понял, что мне лучше поспешить, иначе через некоторое время она будет способна только глупо хихикать. Тогда я взял ее за руку, усадил на диван, а сам сел напротив.
— Белл, расскажи мне о себе. Как ты жила все это время? Вышло у вас что-нибудь с «Менниксом»?
— А? Нет, не вышло. — Тут она вспыхнула. — И все из-за тебя!
— Из-за меня? Да ведь меня уже не было.
— Конечно, из-за тебя. Ты же сделал из инвалидной коляски эту уродину… она-то им и была нужна. А потом она продала.
— Пропала? Откуда?
Она подозрительно уставилась на меня своими свинячими глазками.
— Тебе лучше знать. Ведь ты ее взял.
— Я? Белл, ты в своем уме? Я ничего не мог взять. Я лежал намертво замороженный. Откуда пропала? Когда?
Это полностью подтверждало мою догадку, что, раз Майлзу и Белл не удалось воспользоваться «ловким Фрэнком», его украл кто-то другой. Но из всех, кого можно было заподозрить, я — единственный, кто этого не сделал. Я не видел «Фрэнка» с той самой горестной ночи, когда они меня выставили из фирмы.
— Расскажи мне, как было дело, Белл. И что заставило вас подумать на меня?
— А кто еще? Никто другой не знал, как он много значит… Я же не велела этому мешку с дерьмом, Майлзу, оставлять его в гараже.
— Но ведь если кто-то украл его, то все равно не мог разобраться, как он работает. У вас же оставались инструкции и чертежи.
— У нас и их не было. Майлз, идиот, засунул все бумаги в машину той ночью, когда мы собирались перевезти ее и спрятать.
Меня даже не покоробило, когда она сказала «спрятать». Я хотел сказать, что засунуть кипу бумаг в чрево «Фрэнка» Майлз вряд ли мог, — «Фрэнк» и без того был напичкан аппаратурой, как рождественский гусь яблоками. Но тут вспомнил, что сам приспособил под днище коляски ящичек для инструментов. В спешке Майлз вполне мог вывалить все мои бумаги именно туда.
Ничего не поделаешь. Преступление было совершено тридцать лет назад. И еще мне хотелось выяснить, каким образом они потеряли фирму «Горничная».
— Когда у вас не выгорело с «Менниксом», что вы сделали с нашей компанией?
— Мы, конечно, продолжали работать. Но когда от нас ушел Джейк, Майлз заявил, что надо свертывать дело. Майлз был тряпкой… а Джейка Шмидта я с самого начала терпеть не могла. Подонок. Все докапывался, почему ты ушел… Будто мы могли остановить тебя. Я настаивала, чтобы наняли нового хорошего мастера и продолжали дело. И тогда фирма бы процветала. Но Майлз уперся.
— А что было потом?
— Ну, потом мы, конечно, продали лицензию на производство «горничной» фирме «Приводные механизмы». Ты будто не знаешь — сам ведь там работаешь.
Я действительно знал — полное зарегистрированное название «Горничной» теперь было: «Горничная. Производство агрегатов и приводных механизмов, инкорпорейтед», а на вывеске значилось только «Горничная». Ну вот, похоже, я выяснил все, что старая калоша была в состоянии рассказать. Но меня интересовала еще одна деталь.
— После того как лицензия была передана «Механизмам», вы оба продали свои акции?
— Что? Как тебе такая глупость в голову пришла? — Лицо ее перекосилось, и она зарыдала; слабой рукой она пошарила в поисках платочка, но не нашла и продолжала сквозь слезы: — Он меня надул! Он меня надул! Грязная скотина обдурила меня… — Она шмыгнула носом и добавила задумчиво: — Вы все меня надули… а ты — больше всех, Дэнни. И это после всего, что я для тебя сделала. — Она снова разрыдалась.
Я подумал, что эйфорион не стоит затраченных на него денег. Впрочем, может быть, ей доставляло удовольствие поплакать.
— Как же он тебя обманул, Белл?
— Что? А то ты не знаешь. Он все оставил этому гнусному отродью… после того, как обещал оставить все мне… после того, как я ухаживала за ним, пока он болел… А ведь она ему даже не родная дочь! Всем это известно.
Впервые за весь вечер я услышал добрую весть. Значит, Рикки все-таки повезло, даже если они перехватили посланные мною акции. Я опять вернулся к интересующему меня вопросу.
— Белл, как фамилия бабушки Рикки и где они жили?
— Где кто жил?
— Бабушка Рикки?
— Кто такая Рикки?
— Дочь Майлза. Постарайся вспомнить, Белл. Это очень важно.
Белл взвилась. Тыча в меня пальцем, она завизжала:
