Сначала я попробовал использовать портативные приемники и проекторы. В качестве натуры я брал цветы, листья, мух, лягушек. Затаив дыхание, я следил за тем, как появляются передо мной их точные копии.
Потом я сделал глупость.
Поместив левую руку перед приемником, я включил проектор, и в воздухе возникла рука — одна только рука, лениво перебирающая пальцами, как в тот момент, когда я ее снимал.
Теперь она существует как некий объект, как некое животное вроде тех, что в музее.
Я не стал выключать проектор — пусть рука останется; выглядит она скорее курьезно, ничего неприятного.
В каком-нибудь рассказе эта рука могла бы появиться как жуткая деталь, таящая угрозу главному герою. Но какое зло она может причинить в жизни?
Растительные излучатели — цветы, листья — погибли через пять-шесть часов; лягушки — через пятнадцать.
Их подобия пережили их в целости и сохранности.
Я не могу отличить настоящих мух от искусственных.
Возможно, что цветы и листья погибли без воды. Лягушек я не кормил; к тому же, полагаю, они страдали, лишенные привычной среды.
Что касается воздействия на руку, то подозреваю, что оно мне просто мерещится из-за страха перед машиной. Я чувствую жар, легкий, но не проходящий. Как будто стали выпадать волосы. Ночь я провел беспокойно. Казалось, что с рукой должно случиться что-то ужасное. Мне приснилось, что я чешу ее и кожа слезает лоскутьями. Тогда-то я ее, видимо, и поранил.
Еще день — и я не выдержу.
Сначала меня заинтересовал один абзац из речи Мореля. Потом я совершил открытие, которое меня очень развеселило. Не знаю как, но за одним открытием последовало другое — роковое, неожиданное.
Я не убью себя сразу. Я уже привык к тому, что самые мои гениальные озарения на следующий же день превращаются в очередное доказательство моего восторженного дилетантства (либо дилетантства отчаявшегося). Возможно, что на бумаге моя идея утратит силу.
Вот она — фраза, привлекшая мое внимание:
«Прошу извинить меня за это представление, поначалу скучное, затем — пугающее».
Почему пугающее? Им всего лишь предстояло узнать, что они без предупреждения сфотографированы несколько необычным образом. Разумеется, узнать a posteriori [163], что восемь дней твоей жизни во всех деталях были запечатлены для вечности, малоприятно.
В какой-то момент я подумал даже: «Наверное, у кого-нибудь из них есть страшная тайна; наверное, Морель хотел раскрыть ее».
Случайно я припомнил, что некоторые народы боятся своих изображений, основываясь на вере в то, что, коль скоро возникает подобие, душа переходит в него, а сам человек умирает.
Мне было забавно обнаружить, что Мореля мучает совесть из-за того, что он сфотографировал своих приятелей без их согласия; я действительно решил, что столкнулся с пережитками древнего страха в душе современного ученого.
Я вновь перечитал фразу:
«Прошу извинить меня за это представление, поначалу скучное, затем — пугающее. Все мы позабудем о нем».
Что значат эти последние слова? Что скоро они позабудут об этом эпизоде или что не смогут его вспомнить? Смысл спора со Штёвером был ужасен. Штёверу пришло в голову то же, что и мне. Как я не понял этого раньше!
Более того, гипотеза о том, что у подобий есть душа, естественно предполагает, что излучатели теряют ее во время съемки. Сам Морель открыто говорит об этом:
«Воздействие моего аппарата на человеческие, животные и растительные излучатели подтверждает гипотезу о том, что подобия обладают живой душой».
Поистине, надо обладать чрезвычайной смелостью и силой воли (близкой к безволию), чтобы заявить подобное прямо в глаза своим жертвам; но разве не естественно ожидать подобной чудовищной выходки от человека, который, весь во власти своей идеи, подготавливает коллективное самоубийство, причем берет на себя право решать за всех — «да» или «нет».
В чем заключалась его цель? Использовать момент, когда все собрались вместе, чтобы затем проводить вечность в приятном обществе, или была еще другая — тайная, до которой мне не удалось докопаться? Если таковая и была, то в конечном счете что мне до нее?
Думаю, теперь ясно, из кого состоял погибший экипаж судна, расстрелянного крейсером «Намура»: Морель использовал собственную гибель и гибель своих друзей, чтобы подтвердить слухи о якобы существующем на острове очаге смертельной болезни, слухи, которые он сам предварительно распустил, чтобы обезопасить свой аппарат и свое бессмертие.
Но если все мои столь стройные и логичные рассуждения верны, это значит, что Фостин умерла, что нет никакой другой Фостин, кроме этого подобия, для которого я не существую.
В таком случае жизнь для меня невыносима. Разве смогу я и дальше выносить эту пытку: видеть Фостин так близко и знать, что она так далека? Где искать ее? Вне этого острова Фостин нет, она растаяла, как жесты и сны ее не ведомого мне прошлого.
В начале этой рукописи я записал:
«Печально, но мои записки становятся похожи на завещание. И уж если мне придется смириться с этим, постараюсь, чтобы все мои утверждения выглядели обоснованно и чтобы никто, хоть раз заподозрив меня во лжи, не подумал, что я лгу, говоря, что осужден несправедливо. И, предпослав своему сообщению девиз Леонардо «Ostinato rigore» [164], продолжу рассказ».
Мой удел — скорбь и смерть от собственных рук; но я помню суровые слова девиза.
В дальнейшем я попытаюсь исправить все ошибки и пояснить то, что прозвучало недостаточно ясно, приблизившись таким образом к идеалу краткости и точности, которым руководствовался с самого начала.
О приливах. Я прочитал книжицу Белидора (Бернарда Фореста де). Она открывается общим описанием этого явления. Признаюсь, что здешние приливы более склонны следовать теории Белидора, чем моей. Следует учесть, что я никогда не занимался приливами специально (кроме как, может быть, в колледже, где все занимались кто чем хотел) и описал их на первых страницах этого дневника, лишь когда они только начали меня беспокоить. Раньше, когда я жил на холме, они не представляли опасности, и если бы я ими заинтересовался, у меня бы не хватило времени вести длительные наблюдения (прочих опасностей было предостаточно).
В соответствии с Белидором, приливы достигают наибольшей силы два раза в месяц — в полнолуние и в новолуние, и дважды в месяц — в дни лунных четвертей — они минимальны.
Иногда в течение семи дней после новолуния или полнолуния может наблюдаться метеорологический прилив (как следствие сильных ветров или дождей): конечно, именно это заставило меня ошибочно предположить, что большие приливы случаются раз в неделю.
Объяснение нестабильности ежедневных приливов. По Белидору, прилив наступает на пятьдесят минут позже в дни молодой луны и на пятьдесят минут раньше, когда луна на ущербе. Применительно к острову это не совсем так: полагаю, что опережение или задержка составляют от пятнадцати до двадцати минут в день; не имея измерительной аппаратуры, я все же привожу скромные результаты моих наблюдений; быть может, дополнив их, ученые смогут сделать какой-нибудь полезный вывод, который поможет им в познании окружающего мира.
В этом месяце было множество больших приливов: два лунных, остальные — метеорологические.
Появление и исчезновение подобий. Первое и последующие: подобия проецируются машинами; машины приводятся в действие энергией приливов.
После более или менее продолжительного периода, когда приливы были невелики, произошел ряд приливов, достигнувших «мельницы» на болоте. Машины заработали, и пластинка вечности начала вращаться с того момента, на котором она остановилась.
Если речь Мореля приходится на последнюю ночь недели, то первое появление состоялось в ночь третьего дня.
