Дикий берег - Робинсон Ким Стэнли

Я перебегал от навеса к навесу и под укрытием от дождя старался выторговать для отца ткань или старую одежду. На обмен у меня были только морские гребешки да пара корзин, так что торговаться приходилось изо всех сил.

Компания мусорщиков развела в своем лагере огонь, плеснув на мокрые дрова бензину, и под их навесом собралась куча народу. Я тоже подошел, и там-то обнаружил мусорщицу, готовую отдать за мое добро груду драной одежды.

Когда мы пересчитали ее товар, она сказала:

– Я слышала, это вы из Онофре устроили южанам такую штуку.

– Чего? – сказал я, слегка вздрогнув. Она рассмеялась, показав испорченные зубы, и отхлебнула из бутылки:

– Не прикидывайся дурачком, деревенский.

– Я не прикидываюсь, – сказал я. Она протянула бутылку, но я покачал головой. – Чего, по-вашему, мы устроили тем из Сан-Диего?

– Ха! По-нашему. Посмотрим, как вы отговоритесь, когда они придут спрашивать, зачем вы пришили их мэра.

Меня затрясло от промозглой сырости, и я как стоял, так и сел. Взял у нее бутыль и выпил кислой кукурузной браги.

– Давай расскажи, что ты слышала.

– Ладно, – сказала она, радуясь возможности посплетничать. – На материке говорят, вы завели мэра и его людей прямо в японскую засаду. – Я кивнул, чтобы она продолжала. – Ага! Теперь он не отрицает. Так что японцы почти всех перебили, и мэра тоже. Они в Сан-Диего злые как черти. Если б не дрались промеж собой, кому занять его место, худо бы вам пришлось. Но сейчас каждая собака в Сан-Диего хочет быть мэром, по крайней мере так говорят на материке, а я им верю. Говорят, там черт-те что творится.

Я отхлебнул еще глоток жуткого зелья, и он упал мне в желудок, как большое железное грузило. В воздухе висела мелкая морось, с края навеса капало.

– Слушай, деревенский, ты в порядке?

– В порядке.

Я свернул тряпье, поблагодарил ее и ушел, торопясь скорее попасть в Онофре и сообщить Тому новость.

В другой дождливый день я торчал у Рафаэля в мастерской и ничего не делал. Я пересказал Тому, что слыхал на толкучке, а Том сказал Джону Николену и Рафаэлю, но никто из них особо не всполошился. Это меня очень успокоило. Теперь я сбыл это дело с рук долой и просто проводил время. Кристин и Ребл сидели поджав ноги под большими окнами, плели корзины и болтали. Рафаэль устроился на низкой табуретке и возился с аккумулятором. На грязном полу валялись детали и инструменты, а вокруг располагались Рафаэлевы изобретения и произведения: трубы, чтобы теплый воздух от печки согревал другие комнаты, маленькая печь для обжига, движок с велосипедным приводом и прочее.

– Трудно с жидкостью, – сказал Рафаэль в ответ на мой вопрос. – Все аккумуляторы, которые были наполненными в день взрыва, давно испорчены. Окислились и потекли. Но, к счастью, на складах сохранились пустые. Они никому не нужны, поэтому продают их задешево. У меня есть знакомые мусорщики, которые пользуются аккумуляторами, они принесут на толкучку жидкость, если я попрошу. Она мало кому нужна, так что покупать ее выгодно.

– Это так ты запустил свою мототележку?

– Ага. Только она не нужна. Обычно не нужна. Мы тихо посидели, вспоминая.

– Так ты услышал нас в ту ночь?

– Не сразу. Я был на Бэзилоне и увидел огни. Потом услышал стрельбу.

Я мотнул головой, стараясь привести в порядок мысли, и переменил тему.

– А как насчет радио, Раф? Ты когда-нибудь пытался починить радио?

– Нет.

– Чего так?

– Не знаю. Наверно, радиоприемники слишком сложно устроены. Мусорщики заламывают за них бешеные цены, а они все битые, негодные.

– Да почти все, что ты у них покупаешь, такое.

– Тоже верно. Я сказал:

– Ты ведь можешь прочесть в инструкции, как работает радио?

– Да я не очень-то читать умею, ты знаешь, Хэнк.

– Я бы тебе помог. Я бы прочел, а ты бы разобрался, что это значит.

– Может быть. Но надо иметь приемник, много деталей, и все равно не факт, что я смогу их собрать.

– Но хотелось бы попробовать?

– Еще бы! – Он рассмеялся. – Ты нашел серебряную жилу на своем пляже? Я покраснел:

– Нет.

Рафаэль встал и принялся рыться в большом стенном шкафу. Я лениво откинулся на подушку, которую подложил под спину, чтоб удобнее было сидеть на полу. Кристин и Ребл работали. Они плели корзинки из старых опавших иголок сосны Торрея, замоченных для большей гибкости в воде. Ребл брала пучок из пяти иголок, аккуратно расправляла и свертывала в маленький плоский кружок, привязывала к нему несколько кусков лески, раскладывала их в разные стороны, как лучи. Следующая пятерчатка расправлялась и накручивалась на первую, на нее следующая. Иголки связывались, получалось плоское донышко. Скоро наоборот требовалось уже по две иголки, потом три. Дальше пучки укладывались один на другой, у корзинки появлялся бортик.

Я поднял готовую корзинку и стал ее рассматривать, покуда Ребл протаскивала между иголками леску. Корзинка получилась крепкой. Каждая иголка казалась витком шнура, так плотно пятерчатки подходила одна к другой. Четыре ряда иголок, идущие по бокам, изгибались буквой S, повторяя форму корзинки, которая сперва расширялась, потом снова сужалась. Сколько терпения нужно, чтобы вплести каждую иголочку на место! Сколько сноровки! Я уронил корзинку на пол, и она спружинила – вот какая крепкая и упругая! Глядя, как Ребл пропускает леску через две иголки в заранее приготовленную петельку, я подумал, что моя задача – вроде этой. Когда водишь карандашом по бумаге, пытаешься связать слова, как Ребл связывает иголки, в надежде получить некую форму. Вот бы книга у меня вышла такая ладная, цельная и красивая, как корзинка у Ребл! Но об этом, конечно, нечего и мечтать.

Ребл подняла глаза, увидела, что я на нее смотрю, и смущенно рассмеялась.

– Ужасная скука их плести, – сказала она. Кристин кивнула в знак согласия, изо рта у нее выпала мокрая сосновая иголка.

На следующее утро тучи немного разошлись и можно было бы выйти на лов, но море волновалось так сильно, что не удалось вывести лодки. Закончив писать в книге, я пошел на обрыв и увидел старика – он прятался от ветра за выступом берегового обрыва.

– Эй! – окликнул его я. – Что ты тут делаешь?

– Гляжу на волны, разумеется, как всякий не лишенный чувств человек.

– Ты хочешь сказать, глядя на волны, человек обнаруживает чувства?

– Чувства или чувствительность, хе-хе.

– Не понял.

– И не надо. Взгляни на эту волну!

Волны набегали с юга и вставали высоченной стеной от одного края пляжа до другого. Их было видно издалека: выберешь волну на полпути от горизонта и следишь, как она бежит к берегу, вырастая, пока не превратится в серый утес, бегущий навстречу нашему бурому. В пенистом подножии такой громадины человек показался бы куклой. Когда гребень переливался через край, вся волна с грохотом рушилась, брызги взлетали выше, чем был гребень, обрыв под нами заметно содрогался. Пена захлестывала пляж. Потоки бежали по песку, чтобы отхлынуть к следующей волне. Мы с Томом сидели в белой соленой дымке и перекрикивали рев прибоя.

– Глянь на эту! – снова и снова кричал Том. – Глянь только! Футов тридцать пять будет, клянусь!

За полосой прибоя расстилался океан, уходя во мглистую даль. Низкие облака затянули небо, они едва не цепляли верхушки холмов у нас за спиной. Сквозь просветы в облаках сияло солнце, под ними на свинцовой поверхности моря сверкали яркие пятна, пятна эти неровной чередой убегали к горизонту, словно шел пьяный мусорщик с дырой в кармане и рассыпал серебряные монеты. Что-то было во всем этом такое – присутствие необъятного водного простора, его величина, мощь громоздящихся волн, – что заставило меня встать и заходить по обрыву у Тома за спиной, останавливаться, смотреть, как рушится исполинская водная гряда, оторопело трясти головой, снова ходить взад-вперед, хлопать себя по ляжкам и думать: как пересказать это Тому или кому еще. Все напрасно. Мир вливается в сердце и переполняет его, и слова тут бессильны. Если б я умел говорить лучше! Я начал произносить слоги, обрывки слов, ходил взад-вперед, все больше заводясь от усилий понять свои ощущения, выразить их словами.