Влюбленный призрак (Фантастика Серебряного века. Том V) - Мирэ А.

«В теплые лунные ночи, — говорит кладбищенский сторож, — на могиле Сильвио толпится много людей». Босые монахи в сбитых сандалиях, закованные в стальные латы рыцари с шлемами «на молитву», менестрели в потертых от дальнего пути бархатных платьях, с лютней за спиной, бледная девушка в подвенечном платье, с венком на голове, карлики, а за ними призрачная вырастает из земли старая зубчатая башня с ушастым филином в готическом окне, и реют в лунном сиянии летучие мыши.

Владимир Гордин

СТРАХ

Серые сумерки наполнили собой комнату, и сквозь их узорную ткань синим квадратом выделялось окно. Предметы тихо двигались. Маятник за стеной маршировал — «раз, два» и не давал спать. Роман закрывал веки, повертывался к стене, натягивал одеяло. Он гнал от себя грустные мысли, старался думать о чем-нибудь веселом, забавном, — все напрасно. Глаза все яснее видели знакомую обстановку.

Вдруг услышал за дверью шаги. Кто- то постучался.

— Кто это в такой поздний час?

— Отвори, Роман, это я.

Узнал по голосу своего друга. Двери тихо отворились. Зачернел кто-то высокий.

— Зажги свечу!

— Сейчас.

Пламя трепетно поднялось, осветило комнату. Задрожали тени на стене.

На Валентине не было шапки. Глаза безумные блуждали, перебегали быстро с предмета на предмет. Лицо землей покрылось. А те волосы, которые раньше вились золотыми кольцами, спутались, нечесаные. Он сел у стола. Сухие губы что-то шептали. Спина согнулась. Роман, босой, не одетый — с удивлением и страхом смотрел на него. Тишина сгущалась, давила обоих.

— Я бродил по улицам весь день — да сих пор — и вот мимоходом к тебе зашел. Я не с намерением, а случайно зашел… — прохрипел Валентин и понизил голос.

— Какие отвратительные женщины бегают там… Кричат, бранятся, обнажаются при всех — какой-то кошмар! Они, наверное, все больны… — Неожиданно замолчал и пронизывающе посмотрел Роману в глаза.

— Только не удивляйся. Я сегодня решил умереть. Со мной случилось несчастье. Так — пустяк… Смешной анекдот… Все равно, если бы потолок на меня вдруг обрушился… Я заболел той страшной болезнью, которая всякого порядочного человека приводит в трепет. Только это, — больше ничего!..

Слова его громко звенели. Он улыбался холодной, непроницаемой улыбкой.

Роману показалось, словно где-то близко метнулась молния. Грянул короткий гром. Комната стала быстро, быстро каруселью вертеться.

— Ты поражен, — простонал Валентин. — И минуты тебе не казалось, что я шучу. Поверил… Конечно, такими вещами не шутят…

Хорошо было бы, если бы ты своими руками меня убил… Нет, нет… не пугайся, — я буду жить… знаешь, для чего? — заторопился он. — Хочу служить бичом, возмездием… Эта мысль меня давно манит за собой… Я обнимусь с дьяволом и станем посещать дома этих сытых, порядочных людей. О, они ничего не увидят не поймут сразу.

Мы тщательно прикроем свои язвы… Наш поцелуй дорого будет стоить. После него выпадут волосы, зубы; отпадут губы, носы… Один поцелуй и помутится рассудок. Но это еще не все! Такая болезнь одной смертью не сыта. Она протягивает длинную нить через много поколений. Медленное разрушение, не знающее жалости. С отвращением и ужасом будут они бегать друг от друга.

Дверь где-то хлопнула. Шаги застучали. Зубы Романа, точно в лихорадке, плясали. Медленно и глухо, как из бутылки, било за стеной три часа.

— A-а… а-а… — в исступлении закричал Роман. Он руками зажал уши. Голос оборвался.

— A-а… а-а!.. помогите, если здесь есть живой человек. Уведите от меня — сумасшедшего, сжальтесь, уведите!..

— Нет, я с ума еще не сошел. А ты вот трус, как и я… как и я… Го-го… И если так случится, что понесу за собой опустошения, то знай, ты один виноват будешь!.. Ты должен убить меня, а трусишь…

Валентин неожиданно встал, пошатываясь, подошел к Роману и над самыми ухом прокричал:

— Не посмеешь меня убить… Трус. Пожалел бы хоть невинных маленьких детей.

И плюнул ему в лицо.

Он постоял мгновенье, потом медленно, неестественно выпрямившись, вышел из комнаты.

Дверь и стены задрожали. Свеча погасла. Роман неподвижно сидел, окутанный серым туманом. Глаза в ужасе закрылись. Капли одна за другой падали из-под крана умывальника. Квадрат окна слегка румянился зажигавшимся небом.

Владимир Гордин

ГРУСТНАЯ СВАДЬБА

День растаял в синих сумерках. Маленькая комната расширилась. Стены стали неуловимо подвижными. Столик, стулья, кровать уплыли, потонули, — не видно. На бледном небе за синим окном — еле теплился месяц. «Тик-так, тик- так…» — спеша, стучал будильник на комоде. Завернувшись по самые глаза в теплую шаль, девушка плакала на подоконнике. Она тихо плакала, чтобы соседние комнаты не слышали. Слезы резали веки, — больше ничего.

Из темного угла вышла старенькая бабушка-ночь, шамкала чуть слышно, шуршала губами: «Отчего ты плачешь, дитя? Глаза потеряют блеск свой синий…»

— Как же мне не плакать, бабушка! Еще год тому назад только отец жив был. Хотя он всегда капризничал — больной, но мать без протеста исполняла все его желания. А когда он умер, что с нею было!.. Теперь она снова выходит замуж. Завтра венчается. Он, чужой, безобразный, — будет ласкать мою маму, которую так люблю… Мама, мама, не надо… — так сама с собой разговаривала молодая девушка, сидя на подоконнике.

Сколько ей лет? Не все ли равно, сколько. Она знает, — жених мамы злой, злой. Нечаянно подслушала их разговор:

— Хочу отдать последний долг мужу: поставлю памятник на могиле.

— Мужем твоим я теперь буду. Ты должна забыть его. совсем забыть. Не хочу, чтобы ты о нем заботилась, ставила памятник, — закричал он в раздражении.

Мать замолчала. Ушла куда-то. Не скоро вернулась. О чем она думала? Что на душе у нее творилось в это время?

Ночь все закрыла своей черной, широкой тенью. Луны нет, — скрылась под хмурой тучей. Ветер сиреной заплакал. Стал подметать пыль с улицы, бросать в окно и выше. Вздрогнули стекла. Застучали железные задвижки. Струя холода проникла через раму и легла на разгоряченном лице девушки. Она стала ломать тонкие пальцы. Они тихо, жалобно хрустели…

«Бедный папа, лежит, землей покрытый… В темные ночи один… Одинокий папа…»

Чуть расцветшая молодая грудь поднялась немного. Из глубины — тяжелый воздух. И большие синие глаза снова заплакали.

— Неужели я так же когда-нибудь поступила бы, как мама?.. — шептали тонко очерченные губы. — Нет, нет! — И гордо откинула немного назад голову. Руками сняла с лица длинную прядь золотых волос и спрятала их под шалью.

«Нет, она так никогда… Вечной вдовой…»

Чутко прислушалась. Приложила маленькое ухо к окну. Неожиданные звуки, словно из самого неба. Пела скрипка. Знакомая мелодия: тягучая, скорбная, с тихими переливами. Ручей бурлил в ночном лесу, окруженный стволами ветвистого дуба. Это играл «он», которого она ни разу не видала, но чувствует его всей молодой, расцветающей душой, — чувствует днем и ночью. Как он, должно быть, хорош. Похож на свою музыку. Львиная голова. Волосы светлыми колечками, чуть пробивающиеся усы. Глаза близорукие, большие, карие. Любимый! Для него она пожертвует, чем может. С радостью пойдет на жертву. А если… не дай Бог, не дай Бог… Она вечно будет плакать вместе с ней, с родной, осиротевшей скрипкой… Нет. Она больше не будет даже думать об этом, — нехорошо так, грех большой!..

Страшно стало. Холод морозом пробежал по спине. Задрожала всем телом. Крепко-крепко сомкнула зубы. Жутко одной в темной, полной неясных теней и тихих шорохов комнате.

Неожиданная полоса света на мгновение мелькнула на пороге. Из гостиной с лампой в руках вошла мать, — высокая, гибкая, с золотыми волосами, как у дочери. Голова немного склонилась на бок. Черные брови и длинные ресницы еще больше оттеняли синеву глаз.

— Отчего ты не спишь, девочка моя? — виновато-ласково звучал голос матери. И вдруг она увидела слезы дочери. Отвернулась. Лицо еще бледнее стало. Долго стояла на одном месте и молчала. Потом взяла маленькие, холодные руки девушки, приложила к своим губам, дохнула на них. Согрела окоченевшие пальчики. Бережно к ним прикоснулась. Ничего не сказала. На цыпочках, как бы боясь кого разбудить, вышла из комнаты.