— Ну, а тут появляется этот ее жеребец. В дверях встал, да и застыл, как столб соляной… И вдруг ротик раскрыл и зачирикал, и зашелся, как дворняга под плеткой. Я аж онемел и портупею с мечом от удивления со скамьи наземь спихнул. Ну, думаю, пропой свою песенку заупокойную, последнюю, самую сладкую… Встал, пояс нацепил, сапоги подтянул, взглянул… И, видно, чего-то его душонка смрадная учуяла. В ноги мне бух. Сапоги целует, слюной брызжет, за руки хватает: не хотел… не разобрал… Смилуйся… Двинул его по зубам легонечко пару раз, сапоги потом час пришлось отмывать от слюней поганых да кровянки… Я до дверей дошел, обернулся, а он к ней с кнутом подкрадывается, точь-в-точь как хорь к курятнику… А дура лежит на скамье, растопырилась, словно утка разомлевшая… Хотел вернуться, поддать ему еще разочек, да лень…
— …Посмотрел я, значит, на него, посмотрел. Сел и написал все, как оно есть. Взяли сразу же, пикнуть не успел. Прямо с торжища и повели «родненького». И товары его говенные за ним. Доказательства, значит. Ну, он сначала крылья распускал, я да я, да ложь все это… А как гвоздиком под ноготочками поковыряли маленько, сразу в себя пришел, очнулся, значит, мил человек… И ну в ногах ползать, значит, приноровился. И все в мою сторону своими глазенками гадючьими зырк да зырк… Присудили пятнадцать горячих, с полной конфискацией всего барахлишка, и из столицы чтоб до ночи упростался… А с судейским я свой парень — с детства нос к носу росли, — потом, значит, барахлишко-то его поделили… Да там и глазу на что упасть не было, так, труха одна… Зря только время потерял…
ОН вернулся домой около полудня.
— Опять где-то полдня шлялся! — Визгливый голос жены, словно ржавой пилой по бруску.
— Заткнись! Сколько раз тебе повторять, дура набитая! Не смей беспокоить меня после работы. Знаешь, что не терплю, и все равно долдонишь одно и то же, как недоношенная индюшка! Куда это Анна запропастилась?
— В лавку пошла. Обед стынет. Уж и в башню сбегала. Говорят: отработал и ушел. А я тут, как дура, дома сиди — голову ломай: может, какой вражина подкараулил да башку проломил… И ведь седина в висках уже у кобеля старого, а все к своим друзьям тянешься, как щенок к титьке… Никакого сладу с тобой нет…
— Обедать не буду… Лекаря позови… С глазами что-то… Да и вообще неймется… Пойду прилягу…
Сна не было. Уставился в засиженный мухами потолок, по которому медленно передвигался солнечный блик. «Старею… Выходит, придется работенку менять, уже не по плечу… Звезды… Откуда они, зачем они, кому нужны и для чего светят? Прости, Господи, мои мысли грешные! Все, что ты сотворил — благо!.. А может, это испытание свыше? Может, десница Господа упала на раба грешного, малого, на слепого земного червя недостойного? И все же зачем они светят?..»
…Летний прохладный вечер. За тонкой деревянной стеной шумно вздыхает корова. В широкую щель виден ее чуть влажный, темный бок. Треск неутомимых сверчков за печью… Наружная дверь скрипнула, распахнулась… Рука отца — большая и теплая, как печь в зимнюю стужу… Пойдешь со мной за лошадью, сынок?.. Пойду, папа… Тропинка петляет по старой буковой роще… Темно-бархатный ковер неба выткан яркими переливающимися блестками. Луна круглая-круглая, как пышный пасхальный кулич. Папа, а что там, наверху? Там царство Божье, сынок… А зачем так много на небе светлячков?.. Это маленькие факелы, которым ангелы освещают путь земной и небесный, сынок… Теплые губы коня, аромат клевера кружит голову, плеснула в реке рыбина… Протяжное уханье донеслось из леса… Папа, а что это?.. Это души заблудших и грешных людей одиноко бродят во тьме, сынок, ищут дорогу на небо и не могут найти… Оттого и плачут…
ОН очнулся от того, что хлопнула входная дверь внизу. Скрип шагов по шаткой узкой лестнице. Гладкий лоснящийся подбородок вошедшего, пухлые ручки с розовыми ноготочками… Жирный, скользкий угорь…
— На что жалуемся, сын мой?
— Глаза… болят… И нутро горит, будто огонь развели… Плохо… Руки не слушаются…
— Не волнуйся. Господь милостив! Молись, почаще обращайся к Богу, все мы в руках его… Этой мазью натрешь руки. Завернув в чистую тряпицу, ее же к глазам прикладывать надобно… А вот это от внутреннего жара, примешь с водой утром и вечером… Воды чистой, колодезной пей побольше… Завтра к вечеру зайду еще раз…
К ужину ЕМУ полегчало. Жена и дочь сидели в углу непривычно притихшие. Подошел — коснулся щеки дочери, нежно поправил густую шелковистую прядь, упавшую на глаза… Анна… Анна… Девочка моя…
— Отец, может не пойдешь сегодня? — В карих глазах девушки тревога. — Я могу сбегать, предупредить, собаку возьму, тут недалеко… Скажу начальству — неможется, заболел, пусть заменят… И так уже каждую ночь Божью… и сколько лет?!.. Страшно…
— Не надо… Я пойду. — ОН тяжелой походкой подошел к окну. Глянул на небо, сплошь затянутое тучами. — Все будет хорошо, дочь… Все будет хорошо, жена… Лекарь, молодец, помог… Да и звезд сегодня не видно… Пойду я…
ОН не спеша вышел из дома. Безлюдные улицы в ночной мгле, тени бездомных дворняг и мерцающие в отдалении факелы стражников, совершающих ночной обход. «Жена и Анна уже поди улеглись, — отрешенно подумал ОН, размеренно шагая по привычным проулкам. — Завтра надо будет зайти на рынок пораньше. Пеппи обещал оставить вырезку из свежатинки. А потом можно будет посидеть за кружкой светлого пивка, посплетничать…»
ОН резко остановился, будто наткнулся на странную незримую преграду.
«Но ведь эти мысли уже были, — пронеслось яркой вспышкой в его мозгу. — Вот так же шел, такой же был вечер, те же собаки и те же стражники, те же мысли…»
У входа в башню остановился. Глянул на небо. Звезд не было. Удовлетворенно кивнул каким-то своим потаенным мыслям и начал спускаться…
— Готовы, Мастер? — осведомился начальник исполнителей, как всегда под мухой, красное лицо — огнедышащий горн, под левым глазом фингал, под правым — свежий синяк.
— Как всегда, капитан, — привычно ответил ОН, разминая пальцы.
— Сегодня по плану пять. Закончим пораньше? — прозвучал стандартный вопрос.
— Должны.
— Хлебнуть хочешь? — Капитан вытащил флягу, выхватив зубами пробку, глотнул для пробы первым.
— Нет.
— Тогда начнем…
Юноша с золотистыми кудрями. Едва заметный пушок над губой. Голубые глаза — два дерзких, непокоренных горных озера. Странным неуловимым, скользящим движением вывернулся из рук матерых стражников.
«Эти пол не обгадят… Бывалые ребята… Приятно работать с такими…»
Юноша сам лег на скамью. Спокойная, расслабленная поза. Будто устроился на ложе в ожидании возлюбленной. Но здесь к нему могла прилечь только одна возлюбленная — Смерть…
— Что же ты медлишь, палач? — тихим ровным голосом спросил юноша, слегка повернув голову в ЕГО сторону.
ОН взмахнул топором, но, когда руки были еще на подъеме, непроизвольно глянул в сторону оконца и замер в нелепой позе. Там, над головой, совсем близко, вновь ослепительно ярким светом сияла звезда…
С глухим звериным воплем ОН нанес удар. Стражники удивленно переглянулись, переминаясь с ноги на ногу.
— Что-то с ним сегодня не того, — шепнул один другому. — Посмотри, какой неверный удар! Да и не орал ОН раньше никогда, как бык, которого кончают на бойне. Всегда степенный, солидный, спокойный… Профессионал!
В наступившей тишине подземелья глухо и зловеще прозвучал ЕГО голос, словно зов раненого вепря в пору гона:
— Что там за окном, скажите мне? Что видите?
Стражники еще раз переглянулись, поспешно задрали головы вверх:
— За окном? — они ответили почти хором. — Но там… ничего нет… Ночь… Темно… Тучи…
— Уходите… Следующего через час…
«Завтра же переговорю со святым отцом… Надо уходить… Сколько лет без продыху… Свое отработал… Смена готова… У Криса хороший удар, хоть и чересчур сильный… Молодость, ничего не попишешь, сил девать некуда… Ничего, приноровится… Ян — будто с топором в руке родился… Сердцем чует железо… Нервишки иногда подводят… Но это не большая беда… Молодой, пооботрется, душа мхом подзарастет, привыкнет, никуда не денется… Старею…»
