Поход семерых - Дубинин Антон

Аллен хмыкнул.

– Пациент жив, – радостно провозгласил Марк и забросил в рот кусочек «Новости». – Приступим к следующему пункту. Кого выберем в Галахады?

– Самого тихого, – предложила Мария.

– Сэр Алан сказал мне… – с усилием произнес юноша, не отрывая взгляда от выцветших васильков на скатерти, и сердце его сжалось от того, что двое других тут же замолкли. Он словно бы физически чувствовал, как разреженная Марком атмосфера опять сгущается, подступая к горлу. – Алан сказал, что надо идти в Дом Иосифа. Я не знаю, что он имел в виду. Я даже не знаю, в прямом ли смысле он употреблял слово «идти». Хотя тогда мне казалось, что он говорит очень просто и называет вещи своими именами. Вот вы верите, что все это – правда, то есть видение, посланное извне и с некой целью. Теперь, с вами, я в этом уверен, и мне уже не кажется, что я схожу с ума. Спасибо.

– Я верю, – медленно сказала Мария, – что это видение и что пришло оно извне. Но… Понимаете, «извне» бывает разное. Есть верх и низ. И вещи, которые приходят сверху и снизу. Надо иметь мудрость, чтобы отличить одно от другого. Есть она у нас?

Марк пожал плечами. Аллен покачал головой.

– У меня, кажется, нет. Но дело-то в том, что я не знаю ни одного человека, у которого она есть. Вернее, есть настолько, что я мог бы поверить ему больше, чем своему сердцу.

– Я, пожалуй, знаю. Но это не человек. Это Церковь.

Аллен вскинулся:

– Ты думаешь, нам стоит пойти к священнику? А он нас не это… не предаст за что-нибудь анафеме или как это называется?

– Я думаю, мы должны пойти к священнику. На анафему можешь не рассчитывать, – Мария усмехнулась, – не настолько ты солидный враг Церкви, дорогой мой. А с тем, что мы услышим, придется решать, что делать дальше. Может статься, что мы не услышим вообще ничего стоящего. Но, видите ли, в Церкви есть некая вещь, которой нет у людей в отдельности. Там есть Благодать.

Аллен поежился. «Благодать» что-то не внушала ему доверия. Одно дело – читать в книге про мудрых отшельников и архиепископов, и совсем другое – самому говорить со священником! Священников он почему-то ужасно боялся с детства, в церкви бывал пару раз в год – по праздникам, в основном вдохновившись примером какого-нибудь благочестивого Галахада, или просто случайно забредал и попадал на мессу; хотя честно носил на груди серебряный крестик (не сарацин же он все-таки, человек крещеный! К тому же король Артур, например, числится среди «трех праведных мужей христианских»), а из молитв знал «Отче наш» – мама в детстве научила.

Марк только укрепил его сомнения:

– Не могу сказать, чтобы я часто ходил в церковь за последние годы… Кажется, последний раз я там был, когда меня крестили, в возрасте трех месяцев. Да я и не знаю, как говорят со священниками. – На этом слове в голосе Марка мелькнула нотка легкого ужаса. – Тогда я с ними, наверное, как-то общался, но не думаю, что сейчас этот способ подойдет – орать и таращить глаза мне уже не по возрасту.

– Я знаю другие способы, если хотите, могу говорить за всех. – Мария уже загорелась собственной идеей и отступать от нее явно не собиралась. – Вы можете просто посидеть рядом и подождать, помолиться, в самом деле. Не слыхала никогда, чтобы это кому-нибудь повредило…

– Да, наверное, – отозвался Аллен, согласный на все, лишь бы ему не пришлось больше говоритьречь . Внезапно посетившая его мысль о зачете показалась очень смешной. Зачет! Что может быть в жизни более элементарного? Прочитавший эту мысль Марк подвинул к нему очередную дымящуюся чашку.

– Выпей чаю, о славный рыцарь Персиваль («Не называй меня так!» – вскинулся тот), чай очень полезен тем, кого ждут великие свершения на ниве науки, а мне пожелай перед уходом приятных сновидений – и помни, сын мой, что завидовать – грешно…

Глава 3

Первым к церкви пришел, как ни странно, Марк – на полчаса раньше срока – и полчаса нервно мерил шагами ее ступени. Эту маленькую церковь – свою любимую – предложила Мария, и называлась она храм Благовещения Непорочной Девы. Аллен вообще узнал за сегодняшнее утро немало интересного о церквях, например, что на ночь они не закрываются, чтобы любой мог прийти за утешением когда угодно, и поэтому же там в ризнице каждую ночь дежурит какой-нибудь священник – или, на худой конец, служка или монах. Но чаще всего все-таки священник – вдруг, например, кому-нибудь ночью надо будет срочно исповедаться? Или позовут к умирающему…

Встречу они назначили, однако, не ночью, а вечером – по окончании последней мессы. Позже всех прибежал невыспавшийся и абсолютно безумный Аллен, который, однако, умудрился утром сдать зачет. Когда он, шатаясь, с красными после бессонной ночи глазами явился к преподавателю, с трудом припоминая, как называется сдаваемый предмет, каменное сердце профессора не выдержало: видно же, что человек ревностно учился всю ночь напролет. Правда, Аллену пришлось выслушать речь о том, почему дневная форма обучения называется именно дневной, а также согласиться с предложением в следующем году попробовать иногда ходить на занятия. Зато наградою за муки стала свобода.

– Сидите здесь и ждите. – Слова Марии гулким шепотом истаяли в полутемных сводах. Изнутри храм оказался много больше, чем снаружи, – совершенно пустой, с одинокой лампой, горящей над алтарем. Друзья опасливо сели на самый краешек длинной скамьи. Мария, сменившая резиновые тапочки на громко стучащие туфли, прошла в ризницу, и ее длинная тень спешила за ней. За приоткрывшейся дверью Аллен успел разглядеть стол, золотистый круг от настольной лампы и человека в белом, склонившегося над письмом. Мария что-то тихо спросила, дверь захлопнулась.

В сумраке пахло свечами, ладаном и еще каким-то смутно знакомым с детства церковным запахом, который не поддавался определению. Аллен с замиранием сердца смотрел на едва различимые картины Крестного Пути по стенам, на строгие фигуры статуй у боковых алтарей. И на Крест, конечно. На Крест.

Во всем храме только он был ярко освещен – были видны даже красные потеки на пяти ранах Распятого, все линии Его страдальчески сведенных судорогой мышц. Только лицо с сомкнутыми веками, чуть склоненное к плечу, поражало своей сияющей безмятежностью, смутно напомнившей о сэре Алане – но не как картина может напоминать о прекрасном месте, а скорее наоборот – как прекрасная земля вызывает память о своем отображении. Аллен почувствовал, как в сердце ему проникает знакомая тупая боль – но сейчас она была почему-то облегчающей. «Наверное, так за Него умирали мученики – им хотелось просто разделить это страдание», – шевельнулась внезапная мысль. Аллен встал и хотел было тихонько подойти поближе, но по дороге к распятию вдруг струсил и свернул к боковому алтарю. Оттуда ему в сумраке улыбнулась Дева Мария – нет, пожалуй, все-таки не ему, а высокому белому ангелу с простертыми к ней в приветственном жесте руками. Юноша неуклюже опустился на колени на холодные плиты перед двумя статуями, погруженными в свою навечно застывшую мистерию разговора, и закрыл глаза.

Он хотел помолиться, но понял, что не умеет. Он несколько раз, сбиваясь и шевеля губами, повторил единственную молитву, которую знал, – «Отче наш», а потом неожиданно для себя понял, что уже молится своими собственными словами, и устыдился их, но других у него не было.

«Господи, Ты знаешь, я совсем не умею молиться. Прости меня, пожалуйста, я не научился, я никогда не пробовал научиться – но я надеюсь, что Ты все равно слышишь меня, Господи, и поможешь нам, если мы не замыслили ничего неправильного. Пусть мы узнаем правду, Господи, пусть мы поймем, чего ждешь от нас Ты, – я хотел бы только этого, если Тебе не сложно. То есть Тебе, наверное, ничего не сложно, но я совсем запутался в словах, Господи, и надеюсь только, что Ты видишь мое сердце и понимаешь, что я имею в виду. Помоги нам, пожалуйста. Пусть там, в ризнице, у них все будет хорошо. Пусть все будет… правильно, Господи. Прости меня, если что не так…»