— Перед боем нам выдали бренди и клочки бумаги с какими-то буквами, по которым (как уверял капитан) в конце дня выплатят серебро. Однако Джека Шафто не проведёшь. Я сразу продал свою бумажку жиду.
— Сколько ты за неё получил?
— Я отлично сторговался. Синица в руках стоит двух…
— Ты получил пятьдесят процентов?
— Неплохо, правда? Учти, мне достанется лишь половина выручки от страусовых перьев — из-за тебя.
— Ой, Джек, как я должна себя чувствовать, когда ты говоришь такие слова?
— Я что, слишком громко ору? Уши болят?
— Нет…
— Хочешь сесть поудобнее?
— Нет, нет, Джек. Речь не о телесных страданиях.
— Тогда как прикажешь тебя понимать?
— Когда ты говоришь: «Один косой взгляд, и я оставлю тебя среди поляков, которые выжигают беглым холопам клеймо на лбу» или «Погоди, пока начальник полиции короля Луи до тебя доберётся…»
— Ты нарочно выбираешь худшее, — возмутился Джек. — Я больше грозил оставить тебя в монастыре.
— Так ты признаёшь, что грозить клеймом более жестоко, нежели монастырём?
— Это очевидно. Но…
— А зачем вообще проявлять жесткость, Джек?
— Ловкий трюк. Надо будет запомнить. Так кто из нас крючкотвор?
— Если ты так беспокоишься, может, не стоило спасать меня от янычар?
— Что это вообще за разговор? В каком таком месте ты жила, где людей и впрямь волнуют чужие чувства? Ни один ли хрен, что там другой человек чувствует?
— У невольниц в гареме не так уж много занятий: коротать время за женскими рукоделиями; шитьём, вышиванием и вязанием тончайшего шёлкового белья, ажурного, как лёгкая паутина…
— Отставить!
— …и за беседами на разных языках (которые невозможны, если не следить самым внимательным образом за чувствами собеседниц) плести интриги и козни, торговаться на базаре…
— Этим ты уже хвасталась.
— …
— Ты что-то ещё собиралась упомянуть, девонька? Давай выкладывай.
— Только то, что я уже говорила, — при помощи изощрённейших знаний древнего Востока медленно доводить друг дружку до самозабвенных, потных, неистовых восторгов…
— Довольно!
— Ты сам попросил.
— Ты меня заставила — интригами и кознями!
— Боюсь, теперь это моя вторая натура.
— А какая у тебя первая? С виду ты типичная англичанка.
— Счастье, что тебя не слышит моя матушка. Она гордилась своим чисто йглмским происхождением.
— Короче, густопсовая дворняга.
— Ни капли английской крови, или кельтской, норвежской или чего ещё там в вас намешано.
— Сто процентов чего ещё, надо думать. И во сколько лет тебя похитили?
— В пять.
— Ты точно знаешь свой возраст, — уважительно произнёс Джек. — Из благородных, что ли?
— Матушка считает, что все йглмцы…
— Хватит. Я уже знаю про твою мать больше, чем про свою. Что ты помнишь о Йглме?
— Дверь нашего жилища, озарённую весёлым светом горящего гуано, обвешанную причудливой формы ломами и топориками, чтобы отец мог вырубить нас из-подо льда после июньских буранов, таких здоровых и бодрящих. Деревушка на круче, где простые селяне жгли безлунными ночами костры, направляя мореплавателей к безопасности… Джек, что это за звуки? В горле запершило.
— Костры жгут, чтобы заманить мореплавателей.
— Дабы обменяться с ними товарами?
— Дабы они вместе со всем добром разбились о Риф Цезаря, Горе Варяга, Рок Сарацина, Могилу Галеонов, Кладбище Французов, Молот Голландца или иные навигационные опасности, из-за которых о твоей родине идёт столь недобрая слава.
— А-а, — протянула Элиза мелодичным голосом, от которого у Джека едва не подогнулись колени. — Это проливает новый свет на некоторые другие наши обычаи.
— А именно?
— Выходить по ночам с большими длинными ножами, дабы избавить выброшенных на берег моряков от лишних мучений.
— По их просьбе, полагаю?
— И возвращаться с тюками или сундуками добра, полученными в благодарность за услугу. Да, Джек, твое объяснение куда правдоподобнее — как мило было со стороны добрейшей матушки оберегать мой детский слух от жестокой правды.
— Теперь ты понимаешь, почему английские короли долго терпели — вернее, поощряли, не исключено, что взятками, — корсарские набеги на берега Йглма?
— Это было во вторую неделю августа. Мы с матушкой шли по пляжу…
— Там есть пляжи?
— Мне он казался золотым — возможно, то была прибрежная топь. Перед нами ослепительно белел Снежный утёс.
— Как, летом?
— Не от снега. То был дар чаек, на котором держится процветание Йглма. У нас с матушкой были елке и сктл.
— Чего-чего?
— Первое — орудие для отбивания, рубки, соскребания и ворошения, состоящее из устричной раковины, привязанной к берцовой кости.
— Почему не к палке?
— Англичане вырубили все наши леса. Сктл — бадья или ведро. Мы были на полпути к утёсу, когда услышали некий ритмичный звук. Не привычное биение волн об острые скалы; он был быстрее, резче, гулче — бой дикарских африканских барабанов! Северных, не конголезских, но всё равно африканских, не свойственных нашей местности. В йглмской музыке ударные почти не используются…
— Трудно сделать барабан из крысиной шкуры…
— Мы повернулись к солнцу. В бухте — на смятом листе сусального золота — скользила тень, похожая на сколопендру; её бесчисленные ноги двигались взад-вперёд под барабанный бой…
— Исполинская сороконожка шла по воде?
— То была многовесельная галера берберийских корсаров. Мы бросились бежать, но грязь засасывала так, что у нас ещё несколько недель были сквщ.
— Сквщ?
— Синяки на пятках, подобные следу от поцелуя. Пираты спустили шлюпку и направили её по мелководью наперерез нам. Несколько человек — силуэты в тюрбанах, столь варварские и непривычные для моего юного взора — выпрыгнули и побежали за нами. Один угодил прямиком в зыбун.
— Так! Начинается то, что мы в Уоппинге зовём потехой!
— Только прирождённая йглмка могла бы отыскать проход в зыбучих песках. В мгновение он ушёл по шейку и забился, выкрикивая стихи из Корана.
— А твоя мать сказала: «Мы можем убежать, но христианский долг повелевает выручить бедного моряка; мы обязаны пожертвовать свободой, дабы спасти его жизнь», и вы остались.
— Нет, матушка сказала что-то вроде: «Есть шанс убежать, однако у чуреков мушкеты; я притворюсь, будто хочу помочь тому чернозадому, может, нам это зачтётся».
— Вот женщина!
— Она потребовала весло и протянула его увязшему моряку. Видя, что она не проваливается, другие отважились вылезти из лодки и вытащили товарища. Нас как-то странно обнюхал не говорящий по-английски офицер, всем своим видом показывая, что ему ужасно неловко. Затем нас посадили в лодку и доставили на галеру, а с неё — на сорокапушечный корсарский галеон. Не какую-нибудь развалюху-барку, а настоящий линейный корабль, отбитый, купленный или взятый в аренду у какого-то европейского военного флота.
— И над твоей матерью грубо надругались похотливые магометане.
— Нет. Этих людей, судя по всему, в женщинах влекло лишь то, что объединяет нас с мужчинами.
— Неужто брови?
— Нет, нет!
— Так ногти? Потому что…
— Прекрати!
— Но человеколюбие, которое проявила твоя мать к бедному моряку, не осталось без награды? В минуту нечаянной опасности он как-то её спас, верно?
— Он через два дня умер от тухлой рыбы, и его выбросили за борт.
— Тухлой рыбы? На корабле? В океане? Мне казалось, мусульмане очень серьёзно относятся к провианту.
— Он её не ел, просто коснулся, когда готовил.
— Какого черта…
— Не спрашивай меня, — сказала Элиза, — спрашивай странного господина, принудившего мою матушку утолять его извращённое сластолюбие.
— Ты вроде бы сказала…
— Ты спросил, надругались ли над ней магометане. Этот господин не был мусульманином. Или евреем. Или ещё кем из тех, кто практикует обрезание.
— Э…
— Мне остановиться и нарисовать картинку?
