Опоздавшие на электричку (СИ) - Крэйтон Алекс

На следующий вечер, когда город уже утопал в огнях и мокрых от дождя витринах, Глеб с Валерой стояли у театра на Таганке. Толпа у входа — интеллигенция, артисты, студийные работники, кто-то из “своих”. На лицах — ожидание чего-то настоящего.

В фойе пахло старым деревом, лаком и слегка затхлой прохладой, будто само здание хранило воспоминания о прошедших спектаклях.. В зале — мягкий полумрак, приглушённые голоса, кто-то шепчет: “Высоцкий сегодня неважно себя чувствует, но всё равно выйдет”.

И вот — свет слегка притухает.

Он выходит.

Без оркестра, без фанфар — одет в простые синие джинсы, водолазку и с гитарой в руке. Сел на стул, сказал в микрофон на стойке:

— Доброго вечера всем! Благодарю, что пришли на мой концерт. Я хочу сегодня исполнить свои старые и новые песни, так сказать для души и для любви. Свою первую песню я всегда исполняю в память о тех, кто остался на полях сражений, тем кто не вернулся и тем, кто их ждал…

И запел.

Первая песня сразу била словно в сердце и затрагивала самые потаённые струны в душе: “Он не вернулся из боя…” — и зал сразу будто сжался. Никто не дышал. С каждым новым куплетом становилось теснее, будто слова распирали стены.

Глеб с Валерой чувствовали, как каждая строчка словно в болевые точки входит : про друзей, про время, про тех, кто ушёл.

“...Наши мёртвые нас не оставят в беде

Наши павшие — как часовые

Отражается небо в лесу, как в воде

И деревья стоят голубые…”

Они ощутили, что данная песня не имеет срока давности и будет актуальна всегда. Высоцкий пел про великую отечественную войну, а между тем строчки были актуальны и для будущих всех локальных войн. И подумали практически синхронно, что может, именно ради таких мгновений и стоило попасть сюда, в прошлое.

Следующие песни: “Кони привередливые”, “Охота на волков”, “От границы мы Землю вертели назад”, “Дорогая передача” и многие другие.

К концу концерта зал уже стоял. Люди аплодировали долго, не отпуская. Высоцкий устало поклонился, махнул рукой и ушёл за кулисы.

После концерта Глеб с Валерой, воспользовавшись контрамарками, прошли в гримёрку.

Внутри — полумрак, табачный дым, бутылка “Столичной” и сам Высоцкий, сидящий у зеркала. На полу в вёдрах и вазах очень много живых цветов, какие ему подарили поклонники.

Он улыбнулся:

— А, пришли. Ну присаживайтесь. Видите у меня здесь, как в оранжерее. Я вообще не любитель, чтобы мне живые цветы дарили на концертах, я уже говорил об этом администрации, что цветы мне потом на могилу лучше приносите, а пока я живой мне будет достаточно аплодисментов от людей, но люди этого не понимают и хотят таким образом выразить своё внимание и уважение,—так что я махнул на это рукой.

— Глеб с Валерой невольно вздрогнули. Было впечатление, что Высоцкий предчувствовал свой конец раз такое говорил. И не мудрено ему действительно осталось жить чуть меньше года. 25 июля, 1980 году в возрасте 42 лет он умрёт от обширного инфаркта сердца. Постоянные нагрузки и напряжение, какие он периодически снимал акоголем— угробили его раньше срока.

—Спасибо за концерт, — сказал Глеб. — Было очень здорово вас послушать. Вы пели песни о войне и всяких жизненных коллизиях так словно сами через всё это прошли.

Высоцкий посмотрел на него внимательно, затянулся папиросой и произнёс устало:

— Всё так и есть. Но я пытаюсь прожить и прочувствовать то о чём пою. Всё, что по-настоящему стоит — стоит нам крови. И если когда-нибудь придётся платить, не бойся. Главное — чтоб не зря. — Он усмехнулся, потёр пальцами висок и добавил, глядя на них в зеркало, будто через дым и время:

— Я, знаете, ребята, часто думаю… живёшь — и всё вроде правильно, а потом раз — и понимаешь, что прошёл мимо самого главного. Вот вроде и делаешь всё— не ради славы, не ради премий, а просто потому, что иначе нельзя. А всё равно — усталость такая, будто гору катишь, а она каждый день снова сверху падает.

Валера тихо сказал:

— Но вы ведь всё равно идёте. У вас ведь в каждой песне — будто бой, будто вы сражаетесь с чем-то, что сильнее человека.

Высоцкий кивнул, усмехнулся уголком губ:

— Сражаюсь, да. С собой, с ложью, со страхом… А самое трудное — не сдаться, когда понимаешь, что всё это может быть впустую. Потому что публика — она ведь хорошая, но короткая память у всех. Сегодня хлопают, завтра забудут. Но если хоть одному человеку станет светлее — уже не зря.

Он плеснул всем немного водки в стаканы.

— Давайте, чтобы никогда не теряться в этом мире.

Они чокнулись и выпили. Высоцкий даже не скривился выпив водку, как воду.

Глеб осторожно произнёс:

— А если бы у вас была возможность заглянуть в будущее… ну, лет на сорок вперёд — вы бы хотели?

Высоцкий посмотрел на него пристально, будто сразу почуял подвох.

— Хм. Интересный вопрос. А зачем? Чтобы увидеть, что всё повторяется, только в другой упаковке? Что люди всё так же ищут смысл и всё так же не слушают тех, кто им поёт правду? Нет, братцы, я, пожалуй, не полез бы туда. Мне и здесь хватает…чую времени у меня мало, а песен ещё много надо написать.

Он замолчал. Было слышно, как за стеной кто-то смеётся, хлопают двери, к ним заглянул администратор и тут же ретировался извинившись.

Глеб и Валера переглянулись — странное чувство щемило душу: вот он, живой, дышит, говорит… а им известно, что через год его не станет.

Валера тихо спросил:

— А вы не боитесь конца?

Высоцкий затушил папиросу, глянул прямо, уже без улыбки:

— Боится тот, кто не жил. А я жил. Плохо, больно, через ад — но жил. И люблю. И это, наверное, главное, что у меня осталось.

Он вздохнул и, чуть смягчившись, добавил:

— Знаете, когда мне совсем тяжело, я думаю: “А ведь всё это — песня. И пока она звучит, смерть отдыхает”.

Повисла тишина.

Глеб решился:

— Владимир Семёнович… Можно странный вопрос? Если бы вы знали, что вас будут помнить, что ваши песни будут популярны и через много лет — вы бы поверили?

Высоцкий задумался, потом улыбнулся устало, но по-настоящему:

— Хотелось бы верить. Но я ведь не пророк, я просто человек, которому больно за всё. Если мои слова доживут до какого-то времени… значит, не зря. Значит, всё это имело смысл.

Он взял гитару, тихо перебрал струны — словно пытался вести разговор со временем.

— А вы, ребята знаете, что мне показалось… странные вы. Глаза у вас не отсюда. Словно знаете больше, чем положено. Наверное именно поэтому вы меня чем-то зацепили из многих.

Валера растерялся, не зная, что ответить.

— Да, Владимир Семёнович, мы к вам из будущего прилетели на концерт. — Пошутил Глеб стараясь, чтобы его голос звучал естественно.

Высоцкий усмехнулся, потом посмотрел на них долго, с какой-то грустной проницательностью, будто что-то понял, но не захотел говорить вслух.

Он улыбнулся, плеснул ещё водки с бутылки и добавил, уже тоже шутливо:

— Ну, тогда давайте выпьем, чтобы о нас помнили и не забывали наши потомки.

Они выпили.

А потом долго молчали, слушая, как слегка охмелевший Высоцкий устало перебирает струны гитары и тихо напевает “Балладу о любви”.

Голос его становился всё тише, будто растворялся в полумраке, где мягко переливались отблески лампы и качались тени от гитары.

Высоцкий пел не для них — для кого-то далёкого, может, для себя из прошлого, может, для тех, кто ещё не родился.

В словах звучала странная нежность, горечь и примирение с миром, которого он, кажется, уже почти касался краем души.

Глеб поймал себя на том, что смотрит, не мигая. В голове звучала мысль: вот он — живой человек, не легенда, не миф, а просто человек, который не сломался.

А Валера чувствовал, как где-то глубоко внутри что-то сжимается — от жалости, от восхищения, от чувства, что это мгновение нельзя запомнить, его можно только прожить.

Песня кончилась.

Высоцкий опустил гитару, посмотрел на них, как будто издалека, устало, но тепло.