– Я думаю, что не смогу уснуть сегодня, - кивнул Демисаррэ. – У тебя какое-то дело, Иан? Не молчи, я выслушаю тебя.
– Да, я хотел поговорить. Мы можем пойти… в мою комнату?
Капитан оглянулся, чтобы посмотреть на детей, и кивнул.
– Если нужно, - ответил он тихо. – Я не против.
И они вышли из покоев Демисаррэ, аккуратно прикрыв за собой дверь. Близнецы всё ещё крепко спали.
…Дёма как всегда плюхнулся в мягкое кресло, а Иан разместился на подлокотнике дивана напротив него. Выглядел супруг более чем нервно, и один только нездоровый вид Мариэта Кемееву не нравился.
– Сейчас ты мне скажешь, что мы в полной заднице, - твёрдо произнёс Демис, скрещивая руки на груди, словно и не сомневался в этом ни на секунду.
Ианниан непонимающе взглянул на парня.
– Нет. Не мы. Вообще-то, я говорил с Асари и Вини. Ты, наверное, в курсе, что они те ещё исследователи - нашли потайной ход между своими комнатами? Так вот, по ночам они иногда заглядывают и к тебе, - Иан испытующе взглянул Дёме прямо в глаза, но тот лишь нахмурился ещё сильнее, явно ничего не понимая. – То, что они там увидели, испугало их, Демис…
– Слушай, у меня уже больше полугода не было секса, - раздраженно выпалил Кемеев. – И это нормально, что я сбрасываю напряжение таким образом, не говори мне, что рукоблудие в этом доме запрещено!
Кончики ушей Мариэта заалели. Дёма почему-то нашёл это очень забавным и… милым?
– Я не об этом, - пробормотал хозяин поместья. – Дети говорят, что ты кричишь во сне… Возможно, стоит обратиться к мэтру Урфину? Он сварит хороший отвар из трав, от кошмаров, у меня тоже раньше бывали…
– Не знаю, Иан, - пожал плечами капитан. Кошмары, так вот в чём было дело! – Я… не уверен, что это поможет.
“Эти сны мучают меня уже не первый, не второй и даже не десятый год. Неужели от этого можно избавиться с помощью какого-то отвара? Я и к бабкам ходил, и к психологу почти год наведывался…”
– Расскажешь? - полюбопытствовал Ианниан, улыбнувшись.
Эта улыбка заставила Кемеева отвести взгляд.
Он вообще терпеть не мог, когда Мариэт улыбался, потому что его мины Демьяна удивительным образом выбивали из колеи.
Придя в себя, Дёма снова пожал плечами.
Капитан хорошо помнил, как попал в спецназ.
Только благодаря собственной юношеской горячности и безрассудности, чтобы доказать отцу, что он чего-то стоит. Хотя родителю, как показало время, было наплевать на это с высокой колокольни - старшего сына он успел забраковать задолго до армии.
Изначально Кемеева хотели взять в показные войска. И маршировал бы Дёма все два года, как идиот, так и не узнав нормальной службы. Но один из знакомых, ещё по школьным годам, предложил затесаться в их скромную компанию - компанию солдат, которых везли в Подмосковье, в полк Дзержинского. По телосложению Демьян был не хилым, конечно, но и особыми данными тоже не отличался.
Последний год перед армией качался, естественно, готовился, чтобы не хуже других, но помогло это мало - при своих восьмидесяти пяти килограммах веса он был скорее полноватым, чем спортивным.
Но, в конце концов, в спецназ Дёма попал. Причём “попал” - это во всех смыслах. Он точно помнил, что первые полгода в письмах умолял отца забрать его домой, грозился выкинуться из окна в части. Прямо так и писал:
“Или заберешь ты, или Бог, третьего не дано”.
Вся грудина рядового Кемеева, которого никак иначе, кроме как “душара”, не называли, представляла собой одну огромную гематому. Их учили не падать от первого же удара в грудь. Качали постоянно - то с тыла, то с фронта, но услышать “упор лёжа принять, пятьдесят раз жмём от пола, духи” в казарме было делом привычным. По прошествии четверти срока стало немного легче, и как-то так вышло, что о самоубийстве Дёма забыл. И письма домой слать перестал.
98 год стал для Кемеева в какой-то степени знаменательным. Их отправили в Чечню. Молодых пацанов - восемнадцать-девятнадцать лет, раскидали по горам, как козлов, и заставили убивать.
Демьян был натурой творческой. До того момента. После, как-то вся любовь к рисованию ушла.
Остались только мысли о том, как бы выжить. И не только самому, но ещё и вон тому парню.
Лёха Харламов был лучшим другом Дёмы, да что там другом - братом. Вечно не унывающий, смеющийся Лёха по прозвищу Зверь.
Его сломали. Из тех, кто был вместе с Кемеевым в том отряде, остался только сам Демьян. Сломали всех. Едва ли не сломали и Дёму, но тот какими-то немыслимыми путями нашёл в себе силы идти дальше. И тащить на себе Лёху.
Капитан предпочитал не вспоминать, какие глупости он тому наобещал, пока они ползли по пыли из окопа в окоп. Пытались выжить всеми возможными способами.
И он смог. Смог спасти Харламова. Смог спастись сам. Ценой жизни десяти своих товарищей.
Дёма точно знал, что теперь, после всего произошедшего, рисовать никогда не будет. Потому что держать в руках карандаш, когда твоя жизнь оценивается ещё в десять человеческих жизней - это неправильно. Они отдали себя защите родины. Они отдали себя тебе. И ты не имеешь права губить их жизни за каким-то бестолковым рисованием.
…Зверь окончательно очнулся на пятый день. Весь помятый, осунувшийся, с недельной щетиной, увидев Дёму, он улыбнулся. А потом резко изменился в лице и с ужасом посмотрел на свои ноги. Точнее, на то, что от них осталось. Он секунд пять не сводил с культей взгляда, а Кемеев затаил дыхание, не зная, что говорить, что думать…
Лёха спросил Демьяна только:
– Наши?
– Все, кроме нас, погибли при выполнении боевой задачи. Задача не выполнена, мы списаны, - деревянно ответил он, почти не разжимая губ.
Вообще-то, Дёма врал. Списали только Харламова, а Кемеева приказали перевести в другую часть. Отправить в Москву, в Русь, чтобы дослужить год там. Но разве можно было об этом говорить Зверю, который всё не сводил глаз со своих ног? Нельзя было. И Дёма молчал. Ему просто нечего было сказать, нечем было утешить своего друга, брата, товарища по оружию.
– Папаня сказал, что если что-то случится, ну, увечье какое, или ещё что… - Харламов говорил, а из глаз у него текли слёзы. – Домой не возвращаться. Без победы - никогда. “Слепой, глухой, без ног, без рук - лучше сразу сдохни,” - так он сказал. Как же я, Дёма?… Как же мне?…
Дёма не знал. Дёма молча смотрел на Лёху. А потом повернулся лицом к стене.
Через неделю, когда Зверю разрешили передвигаться по госпиталю на коляске, он вылетел из окна пятого этажа, не оставив никакой предсмертной записки.
Именно тогда - не в Чечне, а после самоубийства Лёши - Дёма осознал совершенно простую истину. Закон этой жизни един для всех - выживает сильнейший. И Кемеев стал сильнейшим, потому что больше никто не согласился тащить на своём горбу такой груз. Никто не попытался разделить с ним эту ношу. И Дёма тащил сам. Всегда сам.
Семнадцать. Чёртовых. Лет.
А ещё через несколько дней Кемеев Демьян Юрьевич стал рядовым спецназа отряда Русь.
…Дёма как раз только-только вышел из кабинета командира, когда столкнулся с каким-то духом - это было видно и по стрижке, и по отсутствию выправки. Ремень висел на нём, как на вешалке, а кепка была чуть сбита набок. Кемеева это почему-то взбесило. У него самого после госпиталя на голове было черт те что, а нормальную форму так и не выдали, поэтому духу можно было и простить ошибку. Но потом это чучело открыло рот…
– С тылу - упал-отжался, салага! Куда ты, блядь, смотришь, когда идёшь?! - рявкнул он.
Демьян, мягко говоря, удивился. У душары, значит, врожденный кретинизм, а у него - у Дёмы - проблемы?
– Ты попутал? - тихо спросил тогда ещё девятнадцатилетний парень и неожиданно рявкнул не тише: – С фронта! Упал отжался, блядь!
Солдат аж вздрогнул.
– К-какой призыв? - всё же выдавил он, догадавшись осмотреть солдата, стоящего перед ним, с ног до головы. Тех, кто возвращался в казарму после Чечни и Афганистана, дико боялись, сторонились. И, видно, было в Кемееве что-то такое… какой-то отпечаток, клеймо, что зелень испугалась.
