НОВАЯ ЖИЗНЬ или обычный японский школьник (СИ) - Хонихоев Виталий

— Вот хрен тебе — говорю я: — ты Гамлета читала? Нет? Самый его знаменитый монолог, он там говорит как раз, что «в смертном сне приснятся сны» и главный вопрос — какие? Можешь мне верить, смерть — это только начало. Вот попадешь ты после смерти в месте куда похуже… будешь жалеть потом.

— Я думала, что после смерти — тишина и темнота. Как выключатель выключили — говорит Томоко: — мне так врач говорил.

— Твой врач просто ни разу еще не умирал — отвечаю я: — а значит, как источник информации бесполезен. Это его предположения. Это раз.

— А будет два?

— Будет и два. — киваю я. На самом деле я не знаю, за что она хочет сама себя наказать, и раз я не знаю — то разобраться прямо сейчас не получиться. Сперва нужно узнать в чем дело. А пока — надо сделать так, чтобы у этой дурехи такой мысли в башке вообще не возникало.

— И два — я вот на мосту ни капельки не шутил — говорю я, следя как у нее краснеют щеки: — твоя жизнь сейчас принадлежит мне, пока ты не найдешь в ней достаточно ценности, чтобы жить самостоятельно. Раз хочешь ее отбросить — считай, что я ее подобрал. Согласно морскому праву, все, что находят в море — может стать собственностью нашедшего. Так что, вплоть до особых распоряжений — ты теперь моя рабыня.

— Рабыня? — Томоко краснеет еще больше: — но… что это значит?

— Что такое быть рабом или рабыней? В Риме их называли instrumentum vokale — говорящий инструмент. Быть рабыней означает быть вещью. Это значит, что твоя собственная жизнь, твои поступки, твое тело — больше не принадлежат тебе. Это все теперь мое.

— Тело?

— И тело тоже — киваю я: — и я могу делать с ним все, что мне захочется. Тебе же оно больше не нужно.

— Как-то это… страшно… — говорит Томоко: — быть вещью.

— Некоторые говорят, что наоборот — спокойно. — отвечаю я: — ведь у раба нет никакой ответственности — ни за себя, ни за свои поступки. Это свободному человеку нужно думать, что делать, как дальше жить, как вести себя с людьми. А рабу ничего этого не надо — он просто слушается приказов и все. Даже его жизнь ему не принадлежит.

— Но как же… стыд, например? — Томоко опускает голову.

— Как вещи может быть стыдно? — отвечаю я вопросом на вопрос.

— Ну… — она замолкает.

— Вот смотри — продолжаю я: — я тебя на самом деле не заставляю. Пока. У тебя все еще есть выбор. Но если ты считаешь, что заслуживаешь наказания — пусть этим наказанием и будет твое рабство. Как только ты посчитаешь что наказана достаточно, что пострадала в достаточной мере, искупила так сказать — ты можешь об этом сказать и перестать быть моей рабыней. — я наливаю ей в чашку горячий морс. Она задумывается. Пусть думает. Для меня такой вот поворот — это способ контролировать ее заскоки на почве наказания себя самой. Оставить ее без присмотра — начнет еще себе вены резать или таблетки глотать. А если примет такое вот наказание — я смогу ее контролировать. Конечно, надо будет дать ей достаточно оснований, чтобы она считала это именно наказанием, а не фикцией, иначе разорвет соглашение и начинай все с начала.

— Я поняла — говорит Томоко и отпивает морс из своей чашки. Ставит ее на столешницу: — я поняла. Тогда я буду твоей рабыней, пока не искуплю свою вину или не посчитаю наказание достаточным. Я понимаю, что ты делаешь это для меня и боишься, что я снова что-нибудь с собой сделаю. Обещаю, что этого не будет.

— Вот смотри — говорю я: — уже неправильно. Если ты согласилась быть моей рабыней, то все эти вопросы, обещания, понимание и осознание — тебе больше не нужны. Можешь уже не забивать этим себе голову. Ты просто моя рабыня, а значит от тебя требуется только выполнять приказы. Вот и все.

— Любые приказы? — повторяет Томоко и ее глаза расширяются.

— Любые приказы. Такова суть бытия рабыней. — отвечаю я.

— Хорошо. — кивает она: — я поняла.

— Не «хорошо, я поняла», а — «Да, хозяин». — поддавливаю я.

— Да, хозяин — говорит она.

Некоторое время мы молчим. Я даю ей время осознать, прочувствовать это короткое «да, хозяин». Всего два слова, но смысл, который кроется в них… необходимо, чтобы она впитала его, впустила внутрь себя. Тогда у нее не будет времени на всякие глупости и дурные мысли — по крайней мере, пока она не посчитает, что ее наказывают мало, недостаточно или ей не станет скучно. Так что моя задача в ближайшее время — чтобы она была достаточно наказана и ей не было скучно. Ей может быть страшно, любопытно, больно, но не скучно. Вот чувствую, что очередную гирю себе на шею вешаю, но… как говорят китайцы — если ты кого-то спас, то отныне ты несешь ответственность за все, что он сделает. Так что чувствую некоторую ответственность. Будет чертовски досадно, если она все-таки пойдет и под поезд потом бросится.

— И … в классе тоже так к тебе обращаться? — тихо спрашивает Томоко.

— В классе будешь вести себя как обычно — отвечаю я, прекрасно понимая, что подобного рода обращение будет ни в моих, ни в ее интересах. Я надеюсь, за недельку все ее глупости в порядок привести и от «рабства» ее освободить, так сказать вольную грамоту выписать и пусть гуляет на все четыре стороны. Искупила, отстрадала. Надо будет еще какой-нибудь сигнал обговорить…

— Значит так — наедине мы с тобой — хозяин и рабыня, в присутствии посторонних — ведешь себя как обычно. Исключения… — быстро задумываюсь: — исключения могут быть, о них я тебе буду просто говорить.

— Да, хозяин — отвечает Томоко. Усваивает урок понемногу. Что же, все прекрасно. Тогда пойду спать — завтра вставать рано, завтра в школу. Вот ей-богу, в прежней жизни никто бы в школу после такого бурного вечера не погнал, но здесь совсем как в армии — как кричал наш ротный «в ВВС нет больных и здоровых, есть живые и мертвые!». Так и тут — живой? В состоянии ходить? Ну так и ходи — в школу. Там уже ты можешь в медкабинет пойти прилечь, или спрятаться где в пустом классе поспать или в кладовке, в клубной комнате, но прийти ты обязан. Если живой.

— Хорошо — говорю я: — пойду я спать. Ты спи тут, у тебя и одеяло есть и подушки и котацу.

— Я… боюсь одна оставаться… хозяин. — говорит Томоко: — можно я футон к тебе в комнату перенесу… хозяин?

— Хм? — задумываюсь на короткую секунду. Вообще-то нет, нельзя и все это форменный скандал с точки зрения широкой общественности. Но мы тут уже плевали на широкую общественность, а сам я в этом ничего криминального не вижу. Конечно, можно и рявкнуть, запретить, но чего на пустом месте-то запреты плодить.

— Хорошо. Давай я помогу тебе — вместе мы берем футон и одеяла и поднимаемся вверх. Ожидаю что в любую секунду соседняя дверь откроется и оттуда высунется любопытная мордочка Хинаты, с ее вечным «а что это вы тут делаете» но — пронесло. Или мама на нее так шикнула, что та не решилась, или …

В комнате мы расстелили футон на полу и если исходить из европейских традиций и моих личных предпочтений — я бы сам лег на полу, а девушку уложил бы на кровать. Но тут так нельзя. Потому что только что тут себя мастером над рабами провозгласил, а после такого уступать кровать как-то не с руки. Выйдет будто мы в игрушки тут играем, все не по-настоящему, она ж потом накрутит себе. Потому — в свою кровать ложусь сам, а Томоко устраивается на полу. Думаю о том, что в современном обществе присутствует легкий матриархат… а уж в Японии так и вовсе махровым цветом цветет. Взять хотя бы нашего отца — да, целыми днями его дома нет, и можно спекулировать, что он там где-то на яхте с молодыми девицами в купальниках и без, но — вряд ли. Он работает целыми днями, а иногда и ночами, часто остается в центре города, либо ночует в офисе, либо где-нибудь в капсульном отеле или круглосуточной бане (есть тут такие), чтобы с утра уже быть на работе. Мы все тут, этот дом, эта еда, все вещи, наша школа и конечно же мамино вино — оплачивается, потому что он работает. Что это как не матриархат? Мы с Хинатой любим маму и сочувствуем ей, когда она в очередной раз не дожидается папу и засыпает на диване в кокетливых чулках и красных туфлях на высоком каблуке, в обнимку с бутылкой красного, но мы не знаем, через какой ад проходит наш отец.