Дом Мэлори. "Мама, ты справишься!" (СИ) - Ханевская Юлия

Я обвела взглядом постройки. Покосившийся хлев, сломанная кормушка, заколоченное окошко погреба — каждый предмет хранил отпечаток прошлого, которое когда-то принадлежало моей семье, пусть я и не могла его толком вспомнить. Сердце сжималось от этой туманной связи, которую теперь предстояло возобновить.

Скрипнув ржавой щеколдой, я распахнула дверь в сарай.

Здесь пахло пылью, старым сеном и железом. Внутри было темно, но луч света, пробивавшийся сквозь щель в крыше, освещал кое-какие очертания — в углу стояло перекошенное ведро, рядом кучка тряпья. Скорее всего, старые мешки или рваные отцовские рубахи. Я подобрала все это и, не раздумывая, вынесла на улицу. Отобрала несколько тряпок — бросила их на порог. Взяла ведро и направилась к колодцу.

Буран в это время бегал вокруг меня, словно тоже не находил себе места.

Набрав воды, я вернулась в дом. Поставила ведро на пол, обмакнула тряпку и принялась стирать пыль со всех видимых поверхностей. Подоконник, стол, печь… Затем опустилась на колени, принимаясь за пол. Руки начали двигаться почти сами собой. Доска за доской, я втирала влажную ткань в грязь, словно хотела стереть с пола саму боль. Вода быстро становилась темной, но я даже не замечала этого.

Боль в спине, колени на холодном дереве, ломота в теле — все это словно растворилось. Осталась только я, эта комната и монотонное движение рук. Стук сердца стал размеренным, мысли — тише. Я просто мыла.

И мыла.

И снова мыла.

Буран лег неподалеку. Он не лаял, не скулил — только дышал в унисон со мной, будто знал, что мне сейчас надо быть именно здесь.

Стук в дверь прозвучал неожиданно — глухо, в два коротких удара. Я вздрогнула, выпрямилась, оставляя тряпку и машинально вытирая руки о подол. Сердце на миг замерло — после поджога любой звук вызывал тревогу.

Буран поднял голову, но не зарычал, лишь вильнул хвостом.

Я подошла и приоткрыла дверь.

На пороге стояла старушка — худая, ссутулившаяся, в вылинялом платке и с глубокими морщинами, как дорожные трещинки на карте. Глаза ее были ясными и мягкими, с той особой теплотой, что бывает у тех, кто уже многое пережил, но не ожесточился. Одной рукой она опиралась на палку, а второй стирала пот со лба.

Поначалу я не узнала ее — лицо казалось смутно знакомым, как будто видела его однажды мельком, в другой жизни. А потом… вспомнила. Дом на краю деревни и новорожденные щенки рядом с лавкой.

— Тетя Джин?.. — голос дрогнул. — Это вы мне тогда… пса отдали?

Губы старушки дрогнули в улыбке, и она кивнула.

— Я, милая. Я. И рада, что он у тебя. Мне-то эта образина только огород топтала, да кур пугала! — она склонилась чуть вперед, заглядывая в комнату.

Буран, узнав ее, коротко залаял, подбежал и ткнулся мордой ей в колено.

— Вот же, хорошая душа, — прошептала она, почесав его между ушами. — Я ведь так и знала, что тебе он по сердцу придется. Он сразу за тобой пошел. Значит, судьба.

Я отступила в сторону, жестом приглашая ее войти.

Тетя Джин перешагнула порог, огляделась. Взгляд ее скользнул по сырому полу, пыльным разводам на подоконнике, скудной обстановке. Она ничего не сказала сразу — только вздохнула, тихо, едва слышно, но в том вздохе было больше понимания, чем в любых словах.

— Я слышала, милая… — сказала она, медленно проходя к окну и касаясь косяка рукой, как будто вспоминала что-то свое. — Про пожар. Про все, что случилось. Деревня у нас… не быстро забывает, но быстро пересказывает. Горько.

Я кивнула, не находя, что ответить. В горле защемило. Я вдруг ясно поняла, как мало слов мне нужно — всего одно доброе, человеческое, — чтобы почувствовать: я не одна.

— У меня в доме, — продолжила она, поворачиваясь ко мне, — осталась мебель. В комнате дочери. Ее давно уже нет… оспа забрала лет десять назад, — она помолчала, опустив глаза, и уголок ее рта дернулся. — А вещи так и стоят. Кровать крепкая, шкаф добротный. Там и белье хорошее, не рваное, и одежда есть — не по моде, конечно, но чистая. Посуду тоже взять можешь — у меня две руки, а кастрюль пять, зачем мне столько?

Я стояла, вцепившись пальцами в подол платья, будто держалась за него, чтобы не распасться. Слова не находились. Только грудь сдавило так, что хотелось выдохнуть рыданием. Почему-то именно эта простая, тихая доброта пробила больнее всего. Никто ничего не требовал, не спрашивал, не сомневался — просто предлагал.

Просто был рядом.

— Спасибо… — выдохнула я, едва слышно. — Я… не знаю, чем смогу отплатить, но…

— Глупости, девочка моя, — перебила Джин, и ее голос стал неожиданно твердым. — Это не долг. Это по-человечески. Когда умирает дом — надо, чтобы кто-то помог построить новый. Или хотя бы крышу над головой вернуть.

Она подошла ближе, подняла ладонь и мягко провела по моим волосам.

Я опустила голову, и вдруг из глаз хлынули слезы.

Колени подкосились, и я опустилась на единственный уцелевший табурет — тот самый, на котором когда-то сидел отец, заделывая сети или строгая деревянную ложку. Подо мной заскрипели рассохшиеся ножки, и в этот звук, будто в треск старого дерева, вложилось все, что я сдерживала.

Слезы полились без разрешения — хлынули горячими потоками, путая дыхание, обжигая щеки. Я закрыла лицо руками, пытаясь скрыть свою слабость. Все слишком. Слишком больно. Слишком страшно. Слишком щемит в груди от того, что кто-то — просто так — готов помочь, не дожидаясь просьбы, не требуя ничего взамен.

Я почувствовала, как легкая, теплая ладонь легла мне на макушку. Джин аккуратно, по-матерински гладила меня по волосам. Без лишних слов, без суеты — как будто знала, что именно это и нужно. Что в этом прикосновении — утешение, которое я не позволяла себе просить.

— Это не горе, милая, — прошептала она. — Все у тебя еще будет. Главное, что вы живы. Остальное… — она чуть сжала мои плечи, — наживное.

Я всхлипнула, кивнув, и сжала ее сухую узловатую ладонь в своей.

Она подождала, пока я немного успокоюсь, потом отпустила и выпрямилась.

— Скажешь, когда можно ввозить все. Я с соседом договорюсь — у него телега, он не откажет. Только махни рукой — и все будет у тебя под крышей, как и положено. Посуду заверну в полотенца, белье перетряхну. Не стесняйся, ладно?

Я снова кивнула, уже молча. Говорить не могла — только благодарно смотрела ей вслед, когда она пошла к выходу. На пороге остановилась.

— Держись, девочка, — сказала напоследок. — Пусть в этом доме будет тепло. Снаружи и — главное — внутри.

Дверь за ней закрылась с мягким щелчком, и в комнате повисла тишина. Но в этой тишине больше не было пустоты.

Я немного посидела в тишине, позволяя слезам испариться вместе с внутренним гулом, что терзал меня весь день. Не все было потеряно. Не все. Есть руки, которые помогут. Есть добрые слова, способные унять дрожь.

Я поднялась, подошла к двери и на автомате проверила внутренний засов — тяжелый, ржавый, но все еще надежный. Заперла, будто ставя точку в этой части дня. Дом был пуст, но он уже не казался мертвым. Теперь он ждал. Меня. Мальчиков. Будущее.

Буран тихо тявкнул, подгоняя.

— Идем, — выдохнула я и погладила его по голове.

Затем отперла засов, вышла на крыльцо и пропустила пса вперед. Мы вышли на дорогу, воздух ударил в лицо полуденным жаром. Буран шел рядом, время от времени посматривая на меня, будто считывая состояние. Я двигалась быстро — не потому что спешила, а потому что не хотела снова начинать думать.

Когда я свернула к дому Люсинды, сердце дрогнуло. У ее ворот стояла карета. Знакомая. Темная, с кучером на козлах и запряженная двумя лошадьми.

Карета Теодора.

Я остановилась, и на миг все вокруг стало слишком тихим. Даже ветер исчез, будто мир затаил дыхание. Буран, словно чувствуя перемену, прижался к ногам и взволнованно заколотил хвостом по земле.

Вздохнув, я провела ладонями по юбке, стирая воображаемую пыль, и возобновила шаг.

Едва шагнула внутрь, как сердце сжалось, словно узнало гостя раньше меня самой.