Былые - Кэтлинг Брайан

— Но твоего отца больше нет; разве он не умер?

— Он ждет. Ждет тебя и этот ящик.

— Я не понимаю.

— Тебе и не нужно. Нужно только идти. Доставить и вернуться, и на этом твое дело будет закончено.

— То есть я умру?

— Нет, просто закончатся задачи твоей жизни. Я буду ждать тебя.

— Но Кармелла говорила, что тебя придет направить серафим.

— Придет, но не раньше, чем я узнаю, что отец получил послание, — она встала, заботливо подняла ящик и показала на лестницу. — Ступай.

Модеста и старуха позволили ему выспаться на время, которого он так и не понял, когда его сны пытались смешать все доступные смыслы. Он видел, как вручает ящик легендарному Лучнику на глазах у грозных Морских Людей. Он видел, как ее нагота поднимается по ступенькам в мерцающий свет. Ее движения все еще дергались, но уже иначе; кадры-стаккато смягчались, становились грациозны, в тон тем мягкости и заботе, какие она проявила к нему впервые. И теперь он знал, что никогда не должен был ее защищать, что это ложь. Голоса лгали. Он — орудие для ее роста и связи с покойным отцом. «Орудие»: слово показалось знакомым. Кто его говорил? Он ворочался во сне, с изувеченного пальца спали повязки; палец подергивался и писал в воздухе слово «орудие».

Проснувшись, он понял, что это Лютхен говорил, будто его мозг — орудие.

В пробуждении бывают просветления и видения — часто мимолетные, истончающиеся, моментальные. Их может сдуть рассветный хор или чих. Их яркость притушена вторжением обыденного. Но тем утром, после неизмеримого вмешательства в его жизнь, что-то пробудилось и протрубило, не подчиняясь никаким манипуляциям. Неприкрытое в смысле и искреннее в объективности: у слова «орудие» два значения, фундаментально разные в понимании, одно благородное, второе — нет. Одно значит «средство или проводник устремления», с неприкосновенностью, которая считывает и измеряет: датчик или индикатор, компас. Второе — механизм глупый, пустота, на которой играют другие: машина, марионетка.

Раньше он надеялся на первое, но теперь знал, что был вторым. Он лежал в гнезде из спутанных простыней и перебирал все, что ему говорили голоса, все, что они говорили Кармелле, все, что советовал Лютхен. Нестыковки расползались, как нефть по воде. Когда к нему пришли, чтобы собрать в дорогу, он знал, что идет не в Эссенвальд к Морским Людям, что присланные Лютхеном вода и советы не благословлены, что единственную истину гласила Модеста и была та жесткой и равнодушной и что у его маленького места в мире действительно только одно назначение. И если есть меккский бальзам, то только у Модесты, когда он принесет ей весть об успешном завершении миссии.

Его сопроводили на окраину деревни. В наплечной сумке лежали ящик и провизия, и ему дали монеты, кубики соли и табак, чтобы расплачиваться за все требуемое в долгом путешествии к морю. Модеста вновь толковала, что они будут ждать серафима, а его долг — вернуться после того, как муравьи заговорят с Однимизуильямсов — не циклопом, а тем, что затаился в глубине владений Морских Людей. В глубине тела и души другого человека. Он ответил Кармелле, что подчинится, но тогда и она должна поклясться: ежели он не вернется, она поведет Модесту в лес напрямик, не через Эссенвальд. Та согласилась, хотя и заметила в ответ, что в конечном счете все в руках серафима. На том и распрощались, и он поднялся по тропинке. Она даже помахала на прощание, пока он шагал от деревни к морю. В нем не засело зерно боли, гнева и досады — только лишь едкое чувство утраты, поскольку отчасти он боялся, что больше им не суждено увидеться.

Глава тридцать девятая

— Откуда ты знаешь эту девушку? — спросила Сирена. Измаил готовился к этой сцене неделями, но обстоятельства перевернулись драматически. Теперь Сирену нужно было переманить на свою сторону. Воспользоваться ее положением и богатством, чтобы отомкнуть решетку и освободиться. Теперь требовалось быть очень осторожным, раз никто в комнате ему не верил. Все просто смотрели и ждали ответов.

— Она, как и я, пациентка целителя Небсуила. Он отправил ее ко мне с сообщением. Старик — великий хирург, сами можете взглянуть на наши лица и увидеть одинаковый почерк, одинаковые процедуры складывания и сшивания.

— Больше не можем, — ответил комендант.

Измаил зажал уши и переборол промелькнувшие остатки образа лица, трепыхавшегося в кровавых кляксах. Тогда он даже не принял его за человеческое. От самой мысли, что это Шоле, мутило и передергивало. Должно быть, Сидрус распорол каждый шов, разгладил каждую складку; снова предстали перед глазами усеченные культи конечностей, черные от прижигания, остановившего кровь и задержавшего ее в сознании. Он сбежал в отвращении и ужасе, когда к нему, должно быть, взывали ее измочаленные голосовые связки.

— Что за сообщение? — спокойно спросила Сирена. Измаил был крысой в колесе, изо всех сил бежал во вращающейся клетке из лжи.

— Она принесла предостережение, что за мной может явиться старый враг. Очевидно, так и вышло. Уверен, что это Сидрус.

— Лесной страж Сидрус? — переспросил комендант со внезапным новым интересом. — Знаю его, он был нашим самым доверенным работником. Но пропал много лет назад. Убит в Ворре, говорят.

Не обращая внимания на его направление, Сирена продолжала собственные расспросы.

— Почему ты посетил ее так поздно?

— Я не виделся с ней с самого возвращения, а на другой день она уезжала, и я принес ей денег в дорогу, — соврал он.

— Деньги, — с улыбкой повторила Сирена, — какие деньги?

Он загонял себя в угол, надо было вывернуться или обратить арест в свою пользу.

— Я должен был принести денег, чтобы она уехала. И принести любой ценой, потому что, если бы она осталась, она бы встала между нами, — он посмотрел на Сирену — оба его глаза трудились сверхурочно, каждый по мере сил.

— И как именно? — с полярной строгостью уточнила Сирена.

— Она бы всем рассказала о моем предыдущем физическом состоянии. Она бы рассказала твоей семье и друзьям, а они бы ни за что не поняли. Она бы ранила тебя и омрачила наш союз. Я не мог этого допустить, так что откупился.

— То есть она вас шантажировала? — спросил комендант, заинтересовавшийся всерьез.

— Нет, она была в отчаянии и неразборчива в методах. Она не злодейка — просто нуждалась в помощи и совете, чтобы уйти от своих нечестивых начал.

Выражение Сирены не поддавалось пониманию. Комендант чесал в затылке, а Измаил напористо шел по очень тонкому льду. И его рука безжалостно примерзла к рулю. Костяшки побелели, как снег.

— Похоже, она была коварной и эгоистичной сукой, — сказала Сирена.

— Да, во многом это так, но сострадания и кротости ее лишила зверская семейная история. Нельзя винить только ее одну, — великодушничал Измаил.

— И то правда, — произнесла Сирена. После задумчивой паузы продолжила: — Как же тогда она нашла время и желание на богоугодные дела ради бедных и обделенных нашего славного города?

Измаил нахмурился, не представляя, о чем идет речь.

— Я встречала эту девушку, эту Шоле, в приюте для слепых, — объяснила Сирена. — Она заботилась о двух незрячих беспризорниках. По сути, попрошайках. Привела их для ухода. Что, по-твоему, за тайный мотив для такой доброты у человека, лишенного сострадания?

Измаил чуть не рассмеялся. Да она спятила, думал он, стараясь скрыть огонь, растущий за оком. Стараясь скрыть гнев и пощечину, которые так и хотелось отвесить ей сполна. Сирена закончила — подошла к двери камеры и подождала, когда ее выпустят. Комендант рявкнул приказ и заколотил в металлическую дверь. Засов сдвинулся. Перед уходом она обратилась к офицеру так, словно, кроме него, в этой душегубке никого не было.

— Я, конечно же, оплачу все повседневные нужды мистера Уильямса до самого суда. Я не желаю получать от него новых сообщений. Не желаю иметь ничего общего с этим делом. Я ясно выразилась?

— Да, мадам, совершенно ясно, — ответил комендант и проводил ее из ошарашенной камеры. Выждал почтительное время, чтобы та покинула здание, после чего предъявил Измаилу обвинение в убийстве Шоле. — Будь это в моей власти, я бы освежевал тебя точно так же.