— Кстати, Александр Дьяк мне очень помог.
— Рад за тебя! — буркнул поэт, глядя на улицу.
— Перестань!
— Леопольд, ты меня удивляешь! — взорвался Альберт. — Ты же знаешь, как мимолетно вдохновение! Я не пишу на заказ, только по велению души! Сейчас меня увлекла тема Прокруста, а ты все портишь. Своим неверием ты сбиваешь мне весь настрой!
Я с сочувствием посмотрел на поэта, но извиняться не стал.
— Альберт, он мертв, — уверил я приятеля и развалился на оттоманке. — И мертв уже давно.
— Ты не можешь знать этого наверняка!
— Могу. Иногда я бываю на его могиле. Так вот, надгробие в полном порядке. Он там, на два метра под землей, Альберт.
Поэта при этих словах будто паралич разбил. Какое-то время он молча хлопал глазами, затем подошел к оттоманке, навис надо мной и уточнил:
— Что ты сказал? Ты бываешь на его могиле?
— Ну да, — делано беззаботно подтвердил я. — Прокрустом был мой отец.
Альберт скинул мои ноги на пол, уселся рядом и поджал губы:
— Если это какая-то шутка…
— Какие могут быть шутки? — вздохнул я и уставился в потолок.
— Хватит меня разыгрывать! — возмутился поэт. — Проклятие оборотней передается по наследству по мужской линии! Это наследственное заболевание. Наследственное! А ты, насколько мне известно, не имеешь склонности выть на полную луну! Как такое может быть, а?
Я пожал плечами.
— Не знаю.
— Не знаешь?
— Думаешь, я не ломал над этим голову? Знаю одно — во мне этой заразы нет. Я бы почувствовал.
— Возможно, она просто дожидается своего часа? Что, если до сих пор продолжается латентный период?
— Альберт, это вздор! Латентный период заканчивается в подростковом возрасте, тебе любой скажет. А я не вою на луну, не боюсь серебра, и мои раны не затягиваются сами собой.
— Не знаю, не знаю….
— Тебе так хочется, чтобы я оказался оборотнем? — рассмеялся я. — Брось! Возможно, все дело в проклятии. Отец очень сильно изменился после смерти мамы, стал другим, нервным и раздраженным. В нем будто что-то сломалось. Мы вечно переезжали с места на место, словно от кого-то убегали. Нигде не задерживались подолгу, отцу все время казалось, что за ним следят. Он был связан с подпольными ячейками анархистов и христиан, ходил по самому краю, много пил. Иногда срывался.
— Убивал людей, — поправил поэт, больше не ставя под сомнение мои слова.
— Срывался, — покачал я головой. — Он вел дела с опасными людьми, и иногда эти люди думали, что могут безнаказанно на него надавить. Они заблуждались. А нам приходилось перебираться на новое место.
— Ты когда-нибудь видел сам, как он… убивал?
Я кивнул.
— Однажды мы припозднились домой, и нас решила взять в оборот шайка египтян.
— И что?
— Волонтеры три дня собирали разбросанные по парку конечности, — поморщился я от не самых приятных воспоминаний, — а папа неделю не просыхал. Он не любил убивать, просто не мог остановиться, когда на него накатывало.
— Но тебя не трогал?
— Нет.
— Как он умер?
— Я же говорю: не умел вовремя остановиться. Допился до смерти.
Альберт поднялся с оттоманки и какое-то время молча ходил по апартаментам, обдумывая услышанное. Потом начал говорить вслух.
— Анархисты, христиане, полиция, бандиты. Темные улицы и ребенок. Это все меняет, это меняет решительно все!
Он посмотрел на меня, словно первый раз увидел, и попросил:
— Лео, извини, мне надо побыть одному.
Я без лишних слов поднялся с оттоманки, взял плащ и вышел за дверь. Уже подходил к лестнице, когда Альберт высунулся следом и крикнул:
— Постой! Что ты делаешь завтра вечером?
— Понятия не имею, — ответил я. — А что?
— Ничего не планируй! У меня две контрамарки на последнее представление «Лунного цирка», — сообщил поэт и скрылся в комнате.
Решив выяснить подробности, я вернулся к апартаментам, но, когда заглянул в дверь, Альберт уже склонился над столом и что-то лихорадочно записывал, то и дело макая перо в чернильницу.
Не став отвлекать поэта, я спустился на первый этаж, уселся за дальний от сцены стол и, глядя на серый канал и падавшие с неба капли дождя, попытался понять, что изменилось во мне после недавнего признания.
Я ведь раньше никогда и никому не говорил об этом, да и сам вспоминать не любил.
Зачем рассказал Альберту? Ради его поэмы? Вовсе нет. По какой-то причине это нужно было мне самому. Но как ни силился понять, так и не решил, по какой именно.
А потом с улицы зашел Рамон Миро и стало не до того.
— Рамон! — махнул я рукой крепышу, подзывая к столу. — Садись!
Сам сходил в бар и принес еще один чайник горячего травяного настоя.
— Благодарю, — поежился Рамон, принимая чашку. Вокруг вешалки с его насквозь промокшего плаща моментально натекла целая лужа.
— Что узнал? — спросил я у приятеля, когда тот сделал несколько глотков и принялся греть озябшие пальцы о горячее стекло.
Рамон досадливо поморщился и признался:
— Немного. Мастерскую, где склепали подделку, отыскать не получилось, но кузен пообещал что-нибудь об этом разузнать.
— Уверен, что шкатулку вообще сделали на Слесарке? — засомневался я.
— Ах да! — хлопнул вдруг крепыш себя ладонью по лбу. — Совсем забыл сказать! Ходил там один иудей, справлялся насчет изделий из алюминия. Так что найти мастерскую — это только вопрос времени.
— Что за иудей? — насторожился я.
— Да непонятный, — вздохнул Рамон. — Никто толком описать не может. Воротник поднят, шляпа на лицо опущена — вот и все, что говорят. Надо найти мастера, которому он заказ поручил, тот сможет его описать. А вообще, говорят, на щеке у него бы приметный ожог.
— У иудея?
— Да, на щеке.
Я глубоко вздохнул, постучал пальцами по краю столешницы, потом спросил:
— А может, не ожог, а родимое пятно?
— У тебя есть кто-то на примете с родимым пятном?
— Аарон, чтоб его, Малк! — выругался я. — Помощник управляющего! И он точно имел доступ к хранилищу банка! По крайней мере, в день налета!
Рамон поднялся из-за стола, встряхнул плащ и деловито поинтересовался:
— Берем его сами?
— Еще спрашиваешь! — воскликнул я, вовсе не горя желанием делиться этой информацией с полицией. — Только сначала заедем в одно место…
Когда я вышел из оружейного магазина с винчестером десятого калибра, дожидавшийся меня в коляске Рамон заметно переменился в лице.
— Это еще зачем? — опешил он.
Я спрятался от сыпавшейся с неба мороси под брезентовый верх и велел извозчику ехать в иудейский квартал, потом спросил приятеля:
— Есть вероятность, что оборотень охотится за шкатулкой?
Крепыш поморщился, но все же признал:
— Есть.
— Если мы с оборотнем выслеживаем одного и того же человека, можем мы случайно оказаться с ним в одном и том же месте?
Рамон откинулся на спинку скамьи и признал:
— Можем.
— Ружье не помешает, так? — хмыкнул я и достал из портфеля коробку патронов, над которыми потрудился Александр Дьяк. — И учти — это не серебро. Твоя задача — удержать оборотня на расстоянии в течение хотя бы пары минут, пока подействует отрава.
— А она подействует? — с сомнением спросил Рамон, заряжая патрон за патроном в трубчатый магазин под стволом.
Я демонстративно вставил в «Цербер» кассету с серебряными пулями и многозначительно улыбнулся:
— Просто попади в него. Хорошо?
— Надеюсь, стрелять не придется, — нахмурился Рамон.
— А уж я как на это надеюсь!
Отыскать квартиру Аарона Малка труда не составило. Получив от покойного господина Левинсона аванс, я этим не ограничился и стребовал с него список работников банка — всех, вне зависимости от того, пережили они налет или нет. Выявлять наводчиков — первое, чему учат на полицейских курсах. Поначалу список не пригодился, а вот теперь мне оставалось только поблагодарить инструкторов за намертво вбитую при обучении науку.
