Лемурия - Штробль Карл Ханс

Под сводами купола Дитрих ступил на канат и, держа перед собой балансир, шаг за шагом стал продвигаться к противоположной площадке. Он осторожно переставлял одну ногу за другой, пока не обрел устойчивую стойку, и издал радостный крик «эге-гей!», эхом разнесшийся по арене. Снизу ему ответили лай, рычание и рев цирковых животных. Звуки, сливаясь воедино, воспаряли над твердью – и, казалось, забивали мне уши, как вата. Я едва осмеливался дышать, чувствуя зловредное присутствие Йонаса Борга неподалеку; и когда Дитрих наверху замер на середине каната, переводя дух, Борг шепнул мне в самое ухо:

– Вы слишком осторожны, друг мой, для полноправного члена «Клуба сорвиголов». Вы думаете, я купился на этот ваш фарс с бутылкой?

Выходит, он понял… он понял, что я это все намеренно подстроил, лишь бы не лезть на канат! Я бросил своего товарища Дитриха в беде – как трус! – ибо убоялся смерти… ибо убоялся его, Йонаса Борга. Мрачно хохотнув над моим ухом, враг мой стал отдаляться – и мне даже не требовалось поворачиваться к нему лицом, чтобы это понять. Вытянувшись рядом с милой Фатимой, я старался хотя бы взглядом поддержать друга, балансирующего над нами, и невольно дергался с каждым новым его шагом. Вдруг я увидел тень – длинную вытянутую тень с угловатыми движениями, с прытью паука карабкавшуюся по подвесной веревочной лестнице. Эта тень – нечеловеческая, до дрожи отвратная, – могла принадлежать лишь одному человеку! Но никто, кроме меня, не видел ее. Никто не кричал, не показывал пальцами. Я онемел на мгновение – а потом стал кричать, махать руками, скакать дервишем. Тень, меж делом, достигла верхней площадки, встала вертикально – и в ярком электрическом свете скользнула вперед, как мстительный призрак, сотканный из невесомой дымки. Дитрих почти достиг второй площадки, когда эта эманация настигла его. Я до сих пор вижу, как конец каната начал бешено раскачиваться – как Дитрих застыл на месте, пытаясь восстановить равновесие, – и в этот момент тень упала на спину моего друга. Бледное лицо Дитриха внезапно повернулось к нам, мне на мгновение показалось, что я вижу ухмылку Йонаса Борга где-то над его плечом. Дитрих вскрикнул, но совсем не так, как раньше – не от ликования, а от смертельного страха. Он уронил шест канатоходца и прижал обе руки к горлу, словно хотел освободиться от чей-то удушающей хватки. Он не продержался долго – пошатнулся, оступился, и сила притяжения, торжествуя, рванула его тело вниз. Он низвергся прямо к голым ногам фройляйн Эллиды, и весь ее скудный блестящий костюмчик – и бледную кожу, само собой, – окропило ярко-красной кровью. Она запоздало отпрянула и опрокинулась на пятую точку.

Я не стал протискиваться к изувеченному телу. Во время этого инцидента у меня не было других мыслей, кроме как найти Йонаса Борга. Когда я обернулся, он стоял рядом со мной – и взгляд его глаз, похожих на озера раскаленной лавы в вулканических жерлах, не дал мне в тот же миг вцепиться мерзавцу в шею. Я все еще не имел над ним власти; мне все еще нужно было найти ухищрение, способное защитить от его чар.

Обет молчания, покрывший смерть Дитриха, резал меня по живому – мне казалось, что я стал свидетелем поистине сверхъестественного преступления; скрыв свидетельства, я буквально изничтожал себя! Здравый смысл подталкивал меня нарушить устав клуба; часто под вечер, когда с изнуряющего кутежа спадал всякий лоск, я почти готов был высказать то, о чем все только думали. Неприязнь членов клуба к Йонасу Боргу еще больше усилилась и стала совершенно очевидной – все будто знали о подозрениях, донимавших меня, но рот исправно держали на замке. А вот сам Йонас Борг вел себя беспечнее прежнего, будто и не замечая накалившейся обстановки. Этот закоренелый мизантроп, как обычно, приходил и уходил, и всю его тихую зловредную жизнь по-прежнему окутывала непроницаемая завеса тайны. Несмотря на все мои изыскания, я так и не нашел «подкоп» к этому человеку – выяснилось только то, что он живет где-то за городом. Впору было заподозрить, что Йонас Борг нематериален – что он элементаль, мстительный стихийный дух. В первые несколько недель не появилось ни одной новой забавы, способной заменить наши цирковые упражнения. Профессор Ханнак, в перерывах между нашими эскападами занимавшийся историческими реконструкциями, предложил «дистанцироваться с концами от настоящего и отдаться атмосфере сытых и диких времен». В наших попытках поскорее подыскать новую гиперфиксацию и позабыть двух наших друзей, в чью честь ставили пару бокалов перед пустующими креслами, мы хватались за каждую возможность удариться в такие загулы, когда всякая человечность стирается, а память цивилизованного человека тускнеет. Разнузданность, с каковой мы устраивали оргии в стиле персидских царей, эпохи упадка Рима и французского рококо в малых масштабах, почти соответствовала вакханским нравам означенных времен. Весь город, чей ропот мы в нашей строго закрытой компании научились презирать, перемывал нам кости. Нас называли «дурным семенем», и чем выше поднималась волна осуждения – тем громче мы смеялись. Наши выходки становились все более дикими и безумными. Что-то толкало нас вперед, к новым дурным свершениям; что-то, от чего мы пытались убежать в страхе – и мне показалось, что есть какая-то связь между этим порывом и Йонасом Боргом, по-прежнему прилежно играющему роль несокрушимой и недвижимой оси. Мы больше не восславляли жизнь во всем ее порочном многообразии – скорее, нашим кумиром стало нечто совершенно противоположное жизни, как я признавал в постылые дни после наших бурных ночей. Истинное безумие пришло на смену простому лихачеству, и все мы гадали, почему это еще полиция не взялась за основательную встряску нашего клуба – хотя уместнее было бы назвать его теперь «притон». Однажды Йонас Борг попросил у нас внимания, и его глаза уставились прямо на меня, когда он во всеуслышание пригласил нас к себе домой на банкет.

– Я вижу, вы очень удивлены, джентльмены, – изрек он, – что я приглашаю вас к себе, ибо до сих пор я никого из вас особо не жаловал. На самом деле всему виной лишь эта моя проклятая природная сдержанность… ох, частенько она доставляла мне больше хлопот, чем благ! Но теперь, поскольку ваши интересы совпадают с моими собственными, я приглашаю вас посетить мою скромную резиденцию. Как и многоуважаемый профессор Ханнак, я тоже своего рода историк… разве что – любитель. В течение многих лет я провожу несколько недель – в прекрасную осеннюю пору! – в развалинах замка Нойфельс.

– Но ведь Нойфельс уже давно лежит в руинах! – резонно заметил кто-то.

– Именно потому он мне так дорог. Вы же все знаете, какую страсть я питаю к упадку. Смею заверить вас – присоединившись на время ко мне, вы сможете обрести свое прежнее и весьма сильное влечение к жизни. – Пустые глаза Борга властно вспыхнули. – Пусть это станет моей заботой – сделать ваш визит ко мне таким увлекательным, что у вас отпадет всякое желание покидать мою юдоль. Вы ни в чем не будете нуждаться – или, правильнее сказать, не будете желать ничего, что ныне считаете жизненно необходимым.

Несмотря на попытки Йонаса Борга превратить свой скрипучий и визгливый голос в декламаторский, я почувствовал скрытую угрозу, затаенную злобу в его словах. И так было и с остальными – ибо их согласие едва скрывало безграничную ненависть к этому человеку. Мы все рычали, как дикие звери – на дрессировщика, и я тщетно пытался вырваться из оков этого губительного порыва, силясь спастись. Йонас Борг слишком уж легко побеждал нас всех! Я боролся за собственное «я» – чья лучшая часть, смелая и уверенная, была изгнана при помощи неведомых чар. Именно в таком состоянии, почти незаметно, проходят самые важные метаморфозы – и едва ли мы отдаем себе в них отчет. Некая неуловимая причина – цвет неба, забытое и вновь пришедшее на ум слово, звуки далекой мелодии, пение птицы, рокот волн, набегающих на берег, – действует сродни толчку, и вот уже все законы логики и психики идут псу под хвост; мосты горят, а крепости дробятся, и осколки картины мира склеиваются во что-то новое, доселе невиданное. Из всех инцидентов, подлежащих дальнейшему обозрению в моем рассказе, наиболее странный имел место в ночь перед банкетом. Я стоял на мосту через реку, глазел на грязный поток, полный мусора и фабричных отходов – и чувствовал, как неспешно скольжу против течения жизни. Гудки заводов со всех сторон возвещали об окончании рабочего дня. Мимо меня прошли две молодые работницы – и похихикали. Кто-то пихнул меня в плечо. По ту сторону моста высился рослый полицейский и вел мирную беседу с торгашом, сбывавшим с лотка турецкий мед и инжир. В этот момент я спокойно и тихо промолвил про себя: