Выживет ли он сейчас? Доживет ли до конца войны? Переживет ли то, что будет потом – оставят ли в покое сына репрессированных?.. Да, можно с ужасом думать обо всем этом; страх – брешь, страх – яд. Но лучше подумать о том, как он однажды пройдется по набережной Невы, вдохнет теплый воздух над умудренными, многое повидавшими за два с половиной столетия камнями, пригретыми слабым северным солнцем – и отраженные в тихой воде летние облака будут так высоки и торжественны в безмятежном, забывшем о бомбардировщиках мирном небе.
Сергей Возный. Ассистент
Не помню, когда увидел его впервые. Лет в пять, наверное. По комнате стелился табачный дым, моя лежанка за ширмой давила в спину деревянными ребрами. Мама с отчимом, невидимые в темноте, кряхтели и делали что-то для меня запретное – если высунешься не вовремя, будешь битым.
Тут он и появился. Тень за лежанкой, плотнее и гуще любых теней. Игрушечный медведь, большая матрешка, другое что-то? Мягкие линии и голубой, красивый отсвет глаз – они меня и успокоили. Не бывает у чудищ такого взгляда! У новорожденных котят бывает, но про них я тогда не знал и просто улыбался этой лазури, пока не сморило.
С тех пор голубые глаза поглядывали на меня частенько. Из-под лежанки, с антресолей, из самых темных и таинственных углов коммунальной квартиры, где настоящей темноты никогда и не было. В длинном коридоре громоздились велосипеды и санки, на гвоздях висели тазы, пахло всегда пригорелой пищей и туалетной хлоркой. Мне там нравилось. Даже когда соседи скандалили меж собой, или когда отчим орал на маму, обещая «замокрить прошмандовку сучью». Бил, правда, редко – боялся милиции. По его длинным, жилистым рукам от плеч сползали синие татуировки, шрам на верхней губе прятался под усами, но улыбка дяди Лени казалась мне шикарной. Как и умение играть на баяне, вытягивая песни не хуже Валерия Ободзинского с грампластинок:
Эти глаза-а напро-отив –
Калейдоско-оп а-агней…
Будто видели они с Ободзинским то же самое, что и я.
– Он настоящий мужик, понятно? – повторял я шепотом мамины фразы, и глаза из темноты обдавали меня теплом долгожданного лета. – Он сильный, гордый, никогда не дрейфит. Еще бы драться перестал!
Голубоглазую тень я сперва никак не называл – все равно ведь не отвечает. Вообще обходится без звуков. Иногда мне слышалось сопение, будто мелкий, но старательный пес принюхивается ко всему сразу: к жареной картошке, вареной капусте, говяжьим мослам, к той самой хлорке из коридора. К папиросному дыму и перегару, часто переполнявшим нашу комнату. Со стены глядели «Охотники на привале», приколотые кнопками прямо на побелку, мама в домашнем халате хихикала как девчонка на коленях у дяди Лени, табачные пласты утягивало в форточку. Под кроватью, куда не добивает свет, сопели жадные, любопытные ноздри, о которых нельзя было рассказывать.
В один из дней дядя Леня сорвался, вдруг – врезал маме неожиданно и страшно, я кинулся выручать. Сам улетел от такой оплеухи, что голова чуть не треснула.
– Зашибу, сучий выкидыш, – сказал мне отчим неповоротливым языком и снова повернулся к маме, а я пополз из комнаты. Кричать начал только в коридоре, прибежали соседи, но дядя Леня уже успокоился. Бормотал маме что-то, прижимал ее к себе волосатой синевой рук.
Милицию вызывать не стали.
– Был он уже в этой вашей тюрьме! – развернула мама узкие плечи, уставила руки в боки, сделавшись маленькой, но яростной буквой Ф. – У него вообще жисть тяжелая, не вам его судить, понятно?! Сами-то кто?!
– Прибьет он тебя, Никитишна, – поморщился дядька Герасим, невысокий, коренастый фронтовик. – Муж не прибил, так этот уделает.
Мама хлопнула дверью, соседи остались в коридоре. Дядя Леня взглянул исподлобья, блеснула фикса, подмигнул нам обоим:
– Кипишатся сявки, волну гонят. А вот хрена им всем моржового, да?!
Этой ночью кровать за ширмой скрипела особенно громко, потом умолкла, потянуло куревом. Я уснул наконец – чтобы вскинуться от кошмара, наполненного дымом и треском пламени. Открыл глаза, но пламя было и здесь. Пополз куда-то на карачках, закашлялся, вокруг потемнело. Просто усталость… прилечь… заснуть…
Вдруг стало очень больно, и вовсе не от огня. Увидел перед собой яростную синеву глаз, полез за ними к двери, отдернул щеколду – дым повалил в коридор, и я следом. Провалился обратно во мрак, но теперь было можно.
* * *
Мама с дядей Леней угорели насмерть – об этом позже сказал Герасим. Похоронили обоих уже на второй день, комната теперь стала черной и страшной, совсем не для жизни. Приходила женщина-милиционер, говорила с соседями, на меня поглядывала строго, но сочувственно. Удивлялась, почему не рыдаю.
Я и сам не знал.
Может, чувствовал, что не один и что чьи-то глаза продолжают за мною приглядывать даже сейчас. Волшебные глаза. Мой чудесный, таинственный друг, который не бросит, если все вокруг отвернутся. Тот, в которого не поверят, но это и хорошо – он ведь только для меня.
Через несколько дней за мною приехали. Дальняя родственница мамы, совсем на маму не похожая: стройная, хорошо одетая, с длинными черными волосами и поджатыми губами. Красивая, но злая – такие вещи ребенок чувствует сразу.
– Это ты, значит, сын Людмилы? – спросила от порога, разглядывая меня с брезгливым любопытством. – Ну, собирайся, поедем с нами жить.
– А вы, извиняюсь, кто такие? – нахмурился дядька Герасим, даже со стула приподнялся. Красивая злая тетенька ему определенно понравилась, а вот крупный мужчина за ее спиной симпатий не вызвал.
– Если вы усыновлять, то покажьте-ка документы, и вообще…
– Покажем, успокойтесь. Сейчас приедет кто-нибудь из опеки, у них уже все оформлено, а мальчик пока соберет вещи. Правда же, мальчик? Меня зовут Элеонора Вадимовна, для тебя – тетя Эля. Будем жить в большой и светлой квартире.
Моего имени она так и не спросила даже для приличия. Вещей у меня набралось всего-то на полчемодана, а высокий грузный человек за спиной тети Эли оказался ее мужем, Савелием Петровичем. Для меня – дядя Савва.
– Эх, горемыка ты неприкаянный, – сказал он, когда грузились в старенькую «Победу». – Это ж надо, с малолетства и так вот сразу!
Поехали в другую часть города, где раньше я почти не бывал. Многоэтажные дома, много зелени на улицах и гаражей во дворах. Квартира мне показалась маленькой, но только в сравнении с коммуналкой. Против нашей выгоревшей комнатки это жилище было огромным – и действительно, слишком светлым. Таинственному другу здесь было негде прятаться. Он оставит меня теперь!
– Не поняла, что за слезы? – удивилась тетя Эля, и ее тонкие, модно выщипанные брови превратились в букву «М». – Тебе у нас не нравится?!
– Нра… нравится. Только мама…
– Твою маму не вернешь, особенно сопливым носом. Сейчас же иди умойся и привыкай держать себя в руках.
Тон тети Эли сделался ледяным, дядя Савва за моей спиной сочувственно вздохнул, но промолчал. Он вообще говорил очень редко и будто стеснялся своих габаритов – сутулился и сводил плечи – зато постоянно что-то делал по дому. Утром, до работы, и вечером, после. Трудился дядя Савва, по его же словам, «в народном хозяйстве», был даже мелким начальником, но при общении с тетей Элей это не проявлялось. Та преподавала музыку, и ее ученики наверняка не смели даже шептаться на уроках. Только петь и только то, что положено. Своих детей у этой пары не было.
Все детали я узнал гораздо позже, а в тот день умылся и вышел-таки гулять. Меня заметили сразу. Двое мальчишек чуть старше приблизились вразвалочку, один спросил мое имя, протянул руку, но тут же ударил в нос. Очень подло и очень больно. Кровянка хлынула в три ручья, испачкала не только одежду, но и лестничный пролет, пока я бежал, рыдая, домой. Мама бы пожалела, хоть и спьяну, а дядя Леня мог бы пойти, наказать обидчиков – но в большой и светлой квартире никто мне сочувствовать не собирался.
