Девки были яркие, светлые. Веселые, как птахи в пустой избе. Скакали с лавки на лавку, словно с жерди на жердь, щебетали, теребили косы, загнанные под шитые синей и зеленой ниткой платки, и хватали за руки своих суженых. Те, как два телка, смотрели на мир пустыми глазами. Им что муку́ носить, что жен за плечами. Радуются, что на все село двое в поре остались и выбрали себе самых справных молодух. Село стояло на костлявых плечах стариков и неумех вроде Никита Мартовича да крепких бойких бабах. А последнюю дюжину толковых мужиков еще шесть лет назад забрали строить железную дорогу, и ни один до сих пор не воротился.
Как часто бывало в трудный год, селяне вспомнили про обычаи, которыми когда-то жил этот край. Дошли до нынешних дней они изуродованными, полузабытыми и оттого неверными, но мало кто о том задумывался. Есть? Уже проще, можно положиться на мудрость пращуров, а не выдумать уклад по-новому.
Талька держалась тише теней двух невест. Сидела скромно, жамкая букет полевых цветов. Пока молодые ломали кус хлеба, вязали руки белым полотенцем, она стояла под сенью Хозяйского дуба и молчала. Тень, падающая от раскидистых ветвей, будто мазала ее кожу паршой. Всякий раз, чувствуя пяткой корень, Талька отходила на ровную землю.
От дуба пахло так же, как от покойного отца, когда тот перестал кашлять и всю ночь смотрел рыбьими глазами в покрытый копотью потолок курной избы.
– Венцы! – Уля, обряженная в желтое, напоминала переспевшую тыкву, перетянутую атласным пояском. Жирные бока нависали над ним, как взошедшее тесто. Груди колыхались в районе пупа, под ними на ткани проступали пятна от пота.
Девкам и парням водрузили на чело плетеные венки. Тальку ждал старый медный венец, изъязвленный патиной. Древний умелец вычеканил на нем фигурки зверей, ветвистые деревья, рябь травы, осколок луны и лучистое солнце.
Массивное украшение больно прижало смоляные Талькины волосы.
– Пустая невеста! – заголосили тут же в толпе.
– Пустая была! Полной станет!
– Духу! Духу опора!
– Добро духу! Добро нам!
Гомон улегся – кто-то успел разлить мутной браги по чаркам и разделить сочный хвощ. Люди выпили, обчмокали друг другу щеки.
– Теперь за угощение! – Улька махнула рукой в сторону поставленных на козлы столешниц. – Было время травяным наварам – но Девкин пост кончился. Мы себя выдержали, показали, теперь и закусить не стыдно.
В мисках парная репа остывала в тягучем жиру мелких шкварок. Печеные яблоки, облитые медом, золотились на весеннем солнышке. Ломти хлеба переложили холодной зайчатиной. Горшочки с маслом и сметаной стояли в лоханях с колодезной водой. В центре стола царствовала румяная кулебяка.
Вокруг всего добра суетились дети, рассекая пучками полыни тучи зеленых мух и пчел, налетевших с пасеки на кадки с чистой водой.
Лавка на шесть человек стояла аккурат напротив кулебяки, дожидаясь обвенчанных.
Талька без удовольствия уселась. В тени дерева было неуютно, словно в мрачном погребе. Взяла хлеба, кус мяса и тут же напоролась, как на угол стола впотьмах, на холодный Улин взгляд.
– Первый кусок не в рот тащи, а мужу подай.
Хмыкнув, Талька положила хлеб на пустую тарелку по правую руку от себя.
Скользнула взглядом по серому мареву.
Тень от дерева?
Огляделась. Мир вокруг и вправду был исполосован тенью и солнечными брызгами, пробившимися сквозь узор ветвей и листьев.
Она зацепила зайчатины, немного меда…
И тень справа снова набрякла, раздулась, будто стекла́ со ствола дерева на лавку.
Талька обернулась испуганно, но увидала лишь выпученные глаза одного из обженившихся парней. Он лил в рот брагу и закусывал хвощом.
– Ты на чужое-то не пялься! – тут же взъелась на нее невеста. Сграбастала новоявленного мужа, будто Талька собиралась его засунуть в мешок и унести в опочивальню.
За столом забухтели, вспоминая о нравах и былых временах. Талька не стала вслушиваться, пожала плечами и уставилась в свою тарелку. Теперь даже мяса не хотелось. Она чуть скосила глаза и снова обнаружила неясное пятно по правую руку от себя. Но стоило повернуться…
– Та вы только гляньте! – пронзительно завопила неуемная молодуха. – Средь бела дня на чужого мужика вылупилась!
– Я твоего мужика возьму, только если стену избы подпереть нечем будет! – огрызнулась Талька.
– Вот где ведьма! – загорланила с противоположной стороны стола мать молодухи. – Сама едва вшу переросла, а в других упреками, как ухватом, тычет!
– Это с зависти, – умаслила недовольную женщину Уля, – твоя вон какого справного получила. А у Тальки кровь дурная, вот и шибает в голову.
– Потому и завистливая, что от дурной крови. Недаром ее бабка сбежала отсель!
Талька отвернулась и услышала тяжелый вздох, коснувшийся ее щеки холодным потоком воздуха.
Вечером ее проводили в избу. Жила здесь, кажется, вдова Настасья. Муж ее в лесу сгинул, детей народить не успели, так что она согласилась уступить на ночь свое жилище. Хотя Талька знала, что вдова не столько согласилась, сколько побоялась перечить Уле.
– Ложись! – Тетка, тяжело дыша из-за съеденного за свадебным столом, указала племяннице на полати. – Оботрись тряпицей мокрой и ложись.
В избе горели лампадки, окна были плотно занавешены расшитыми красными петухами шторами.
– Пустой невестой в наших краях давно никого не венчали, так что радуйся, что тебя судьба одарила. Другим, получше, и то ничего не доставалось…
Талька уже знала про старый, как руины в мертвой долине, обычай. В былые годы, когда наступала пора выдавать девок замуж, ту, которой не находилась пара ко времени, обручали с духом Хозяина. Поверья говорили, что пустая невеста может понести от него дитя, а это благо: жизнь в селе должна продолжаться, а пустоцветам нигде места нет. А здесь не просто дитя, а потомок основателя поселения! Высокого, стало быть, роду.
– Я лампадки погашу. – Уля, передвигая тяжелое тело по избе, погрузила ее во мрак. – А ты глаза повяжи, чтобы не оскорбить гостя. Придет дух – задери подол и жди, пока управится.
Она протянула лоскут плотной ткани.
Когда тетка закрыла за собой дверь, Талька откинула повязку. Городская, она не верила ни в богов, ни в духов. Есть человек, природа и смерть. Все, что между ними, – сама жизнь, и никто иной в нее не вхож. Так говорил ученый отец, и Талька соглашалась.
– Дураки кругом. И я дурой стала, раз еще здесь.
Проще сбежать в город, плясать на площадях и базарах за медяки, задирая юбку до лодыжек, чем терпеть это скоморошничество!
Стоило бы поплакать, но слезы не шли. Даже жалеть себя не получалось – разве что рассмеяться над тем, в какой непрошибаемой, по-бараньи тупой темени прозябает местный люд. Заветы мертвого Хозяина для них живее нынешних времен. Духи, обряды… Да лучше кресту по три раза на дню поклоны бить, чем дереву или духу, забытому и выдуманному по-новому сельскими клушами.
Соломенник был мягким, от подушек пахло цветами, и Талька быстро задремала, утомленная переживаниями мерзкого дня.
Проснулась до рассвета, заслышав, как заскрипели доски в горнице. Открыв глаза, уставилась в черный потолок. Наверху кто-то был. Медленно ступал, и эхо чужого дыхания наполняло избу.
Окна будто занавесили мраком, даже тени не пробивались внутрь. Изба вдруг показалась тесной, душной, но вместе с тем промерзшей на все шесть венцов. Чернь в углах кипела, доски гнулись под тяжелыми шагами, на столе тряслась миска с водой.
Кто-то гулко впечатал каблук в половицы. Еще раз.
Талька вмерзла в постель.
Спустя несколько порывистых вздохов она услыхала, как отворяется дверь. Вошел, обмахивая мглу лучиной, человек, обряженный в красный старый кафтан. То, что Талька изначально приняла за посмертную маску, оказалось тяжелым скуластым лицом плотника Зарича. Только разрисовали его углем и соком толченых трав.
Он был удачлив на семейные труды – его дочери так и прыскали по селу, одна другой проказливее. Но, увы, жена Зарича не вынянчила ему сына, за что ее дружно осуждали Уля и Никит Мартович.
