Подкрепившись подножным кормом, они вновь пустились в путь. А около полудня, когда хворое осеннее солнце стояло в зените, вышли к дороге – и наткнулись на мертвецов.
Матвей всхлипнул, что было сил сжав Лукерьины пальцы.
– Стой здесь. Не смотри туда, – сглотнув, наказала ему старшая сестра и, кое-как отцепив от себя ладошку брата, медленно пошла к обочине, где лежали тела.
Их было трое: мужик, баба и годовалое дитя, похожее на них лицом. Незнакомые Лукерье, они, очевидно, сбежали из какого-то соседнего села в поисках лучшей жизни. Да только дойти, куда хотели, не успели.
Чувствуя, как сердце пробивает грудную клетку, Лукерья долго смотрела на синие, искаженные в смерти лица, руки-палочки и пухлые, как у брюхатых баб, животы. Сколько пройдет времени, прежде чем они с Матвейкой станут такими же?..
«Нет! Не станем! Выживем!» – горячо подумала она и, наконец преодолев страх, наклонилась, чтобы обыскать умерших.
Гиблое это было дело, гиблое и гадкое. Но пальцы продолжали упрямо шарить по скрюченным телам, поясным кармашкам и уроненным в пыль мешкам, пытаясь отыскать хоть крошку съедобного, хоть обгрызенный кусочек того, что можно безбоязненно взять в рот…
Тщетно. Ничего полезного.
Разве что нож в чехле, привязанном к поясу погибшего. Вдруг пригодится? Какое-никакое, а все ж таки оружие.
Поразмыслив, Лукерья взяла себе этот нож. Затем выпрямилась, борясь с тошнотой. Вдохнула и выдохнула сквозь сжатые зубы. И пошла обратно к Матвею.
Брат, глянув ей в лицо, промолчал. Только подхватил протянутую ладонь и тихо пошел рядом.
Судьба улыбнулась им к вечеру, когда голод, терзающий внутреннюю пустоту, опять стал нестерпимым. Глазастый Матвейка первым углядел на пути дикую яблоньку, усыпанную мелкими плодами, и завопил от радости.
Вскоре Лукерья изловчилась достать до нижней ветки и сбить пару яблок. Твердые, чуть ли не каменные, больше кислые, чем сладкие, они плохо поддавались ослабшим в деснах, местами шатающимся зубам. Но мало-помалу, минута за минутой, им все же удалось перемолоть мякоть во рту в сносную кашицу.
«Вот тебе и наливные яблочки…» – печально подумала Лукерья, трогая языком один особо саднящий зуб.
Впрочем, им было грех жаловаться. Поэтому, отдохнув, Лукерья решила собрать яблок в дорогу: напряглась, достала до ветки, приготовилась тряхнуть…
Да только не успела. Застыла, словно те мертвецы, когда ветер донес знакомое, близкое и шипящее:
– Лу-у-ш-ша-клуш-ш-ша…
Тоненько вскрикнул Матвей. Лукерья вихрем обернулась, чтобы увидеть, как невдалеке, точно из-под земли, вырастает длинная, будто каланча, фигура улыбающегося Петрушки с лицом, изгвазданным уже не в варенье.
– Бежим! – закричала Лукерья, хватая брата за руку.
Позади визгливо захохотали.
Казалось, мир заполнил невидимый кисель, и они мухами застряли в этом киселе, вяло передвигая бессильными ногами. Лукерья тянула младшего за собой, тянула изо всех сил, но деревья, что должны были проноситься мимо, едва двигались, и сияние багрового к ночи солнца кровью заливало лес. Давило на воспаленные глаза, заставляя спотыкаться все чаще, чаще, чаще…
Они выскочили на поляну, полную чахлой травы, когда Петрушка их настиг.
Лукерья вскрикнула от удара в спину, упала и перекатилась. Чуть поодаль, истошно завопив, свалился перепуганный Матвейка.
– Луш-ш-ша-клуш-ша… – прошипел юродивый и медленно опустился на четвереньки. Оскалился волком, показав длинные, острые, нечеловечьи клыки. – Бросила Петруш-шу…
Глаза, прежде косые, неправильные, выправились, показав черноту расширенных зрачков, что вперились в зрачки Лукерьи. Нос удлинился, став бледным и острым.
Слыша, как неистово стучат зубы, Лукерья стремительно перекрестила себя и брата, на что юродивый улыбнулся. Затем, непрерывно дрожа, перекрестила и Петрушку, чем вызвала у него лишь смех.
Смех и быстрое дразнящее движение языка – серого, с рдяно-синими прожилками, – что высунулся изо рта намного дальше положенного.
А потом Петрушка прыгнул, широко-широко раззявив мерзкую пасть.
Лукерья взвизгнула, успев разминуться с ним на волосок. Вспомнила про позабытый в панике нож, выхватила его из чехла и бросилась на защиту брата, но не успела: тварь, в которую обратился юродивый, уже вновь стояла между ними, терзая землю кривыми, с желтизной когтями.
– Лушу-клуш-шу съест Петруш-ша… – прошипела тварь и, хихикая, стала подбираться ближе.
– Пошел прочь!.. – Лукерья взмахнула ножом, и лезвие со свистом вспороло воздух около врага.
Тварь зашипела… и вдруг отпрянула, перестав смеяться.
Глаза Лукерьи расширились. Собрав остатки смелости, она шагнула вперед, угрожающе выставив нож.
– Прочь, сгинь, убирайся!
Новый замах. Рыкнув, тварь отпрыгнула. Снова гадко усмехнулась и отступила в гущу леса.
Еще один удар сердца – и бывший Петрушка скрылся из виду. Стало очень тихо.
Трясясь всем телом, Лукерья осела на траву. Приобняла одной рукой Матвейку, что, прижавшись к ней, теперь ревел в три ручья.
– Тише, милый… тише… – выдохнула Лукерья, погладив брата по голове.
Враг отступил. Но надолго ли?
* * *
С каждым шагом идти становилось труднее. Исподтишка наступал голод, крепчал ветер. Сжимала когти пока еще не сильная лихорадка.
Но Лукерья, сжав губы так, что они побелели, продолжала продвигаться вперед и тащить за собой вялого брата. Спасительный нож, этот оберег от нечисти, опять висел у пояса.
Останавливаясь через каждые десять шагов, Лукерья оглядывалась по сторонам. Она была готова вновь услышать шелестящий зов, увидеть, как позади снова лыбится жуткая тварь, однако Петрушка не показывался. То ли и правда отстал, то ли, что страшнее, выжидает… Зачем-то ведь под конец усмехался?
Но внезапно ко всем их бедам прибавилась еще одна.
Лукерью прошиб холодный пот, стоило ей понять, что они заблудились. Остановившись, она попыталась по новой воссоздать в памяти карту губернии, когда-то показанную ей почившим дядькой Трофимом, вспомнить овраг и памятную вешку, от которых надо было повернуть и пройти еще несколько верст до Самары.
«Вспоминай, дурында. Ну!» – Лукерья ожесточенно потерла пылающий лоб грязным кулаком. Даже чуть пристукнула.
Бесполезно.
Лукерья вздохнула, с тоской посмотрела на солнце, что уже висело на кромке горизонта. Ночь уж близехонько. Пора им искать ночлег.
«Добро. Утро вечера мудренее. Вот встанем – и сразу вспомню, куда идти», – попыталась успокоить себя Лукерья и внезапно согнулась в приступе кашля.
– Жарко, – хрипло пожаловался Матвейка, посмотрев на нее покрасневшими глазами.
– Это пройдет, Мотенька. Пройдет… – прошептала сестра, опять потянув его за собой.
Но чем дальше, тем становилось сложнее. Перед глазами пустились в пляс багровые светлячки, а боль в голове стала уж вовсе нестерпимой. Жар лихорадки, терзающий их, не отступал.
Вскоре Лукерье стало казаться, что светлячки кругом: и на кончиках ногтей, и в волосах брата, и впереди, за редкими деревьями. Но…
«Что это? Никак костер?» – замерла Лукерья.
А на костре… Что это там такое, темное? Котелок? А ведь в нем наверняка…
Ноги замерли, а потом сами понесли Лукерью вперед. Кажется, Матвейка прохрипел что-то, но она не слушала: вывалившись с братом к костру, Лукерья увидела морщинистую бабку, сидевшую у огня. Она вздрогнула, едва не уронив толстую краюшку зеленого хлеба, и тут же расплылась в широкой щербатой улыбке.
– Ах, поросятки! Идите сюда, милые! Я вас угощу!
«Поросятки?..» – еще успела подумать Лукерья, но тут узловатые пальцы отщипнули от хлеба из лебеды пару кусочков. Протянули им.
Лукерья сглотнула, увидев щедрые зеленые кусочки, – не чета их съеденным навозным хлебцам! Безотчетно шагнула ближе, чувствуя густую вонь от бабки и одуряющий мясной запах от котла… И краем глаза уловила движение.
А дальше все случилось быстро.
Слева и справа из теней острым частоколом выросли страшные люди: несколько тощих баб и лохматых мужиков, что молча бросились на них с голодным блеском в глазах.
