Я крепче сжал пальцами его шею и сильно встряхнул. Вой прервался, кинокритик захрипел.
– Не ори… – процедил я сквозь зубы.
– Что с моими ногами?! – сипло застонал он. – Что с ними? Что?!
Он начал причитать, глядя вниз. Я тоже бросил туда взгляд. С его ногами было все в порядке – грязные, истоптанные, в каких-то опилках, кеды стояли на потрескавшемся камне ступенек. Дальше шли потертые джинсы – когда-то модно потертые, а теперь истреханные так, словно их владелец долго ползал по камням.
– Все в порядке с ногами, – зло огрызнулся я. Во мне опять начала закипать ярость: как тесто, поднимающееся на батарее, она пухла и пухла, вытесняя все рациональные мысли, логику, здравый смысл. Мне нужно было оставить кинокритика в покое, бросить его наедине с истерикой, уйти и не оглядываться никогда. Но эта ярость вцепилась в то самое ребяческое желание доказать свою правоту – и ужесточила его.
Я потащил критика вниз, ступенька за ступенькой, впиваясь пальцами в его загривок. Вой взметнулся еще выше, достиг ультразвука, с крыш сорвались встревоженные голуби, что-то лопнуло и треснуло там, наверху, в небе, будто прорвался огромный пузырь… а потом я понял, что это всего лишь игра отраженного эха – лопнуло и треснуло внизу, у меня под ногами.
И тут же кинокритик осел – как опадает вздувшееся тесто. Он издал последний истошный вопль и захлебнулся им, свернувшись клубочком на пыльных ступенях.
– Что? – Я наклонился над ним. Критик трясся мелкой дрожью, его глаза остекленели, а губы едва шевелились. Я склонился еще ниже, чтобы расслышать, что он говорит.
– Асфальт… – бормотал он. – Асфальт… давит… ноги давит… везде давит… дышать…
Он начал задыхаться, хватая воздух ртом, – но грудная клетка не поднималась, словно сдавленная чем-то, и воздух выплескивался обратно, вытекая из губ.
– Эй?.. – Я присел на корточки, пытаясь понять, что происходит. Сердечный приступ? Приступ паники? Наркоманский приход? – Эй… – Я схватил его за плечо и потряс.
И плечо провалилось. Смялось, сдавилось, как мнется и сдавливается старый картон, с тихим шорохом и хрустом. И так же сплющилась грудная клетка. И ноги – теперь-то я понял, что же именно лопнуло и треснуло тогда, минуту назад, – ноги критика тоже были сплюснуты и сломаны, будто что-то сдавило их, будто их переехала машина, или раздавила каменная плита, или…
– Затащил… меня… давит… – вытек из губ критика сип. – В асфальт втащил… давит…
Дверь за моей спиной скрипнула, открываясь.
– Я не ждал его, – прозвучал за моей спиной бархатный бисквитный голос. – Он не зван на ужин.
И, сам не понимая, что происходит и зачем я это делаю, я шагнул в дверной проем. Оставив критика хрипеть и корчиться на ступенях, раздавливаемого и размазываемого воображаемым асфальтом.
– Мне нужно вызвать скорую, – безразлично сказал я, кивнув в сторону закрывшейся двери.
– Зачем? – так же безразлично полуспросил-полуответил хозяин ресторана, пододвигая мне стул.
– Он что-то принял, – объяснял я, изо всех сил надеясь, что мне скажут: «Не надо, все в порядке, он уже ушел». – Что-то психотропное. Я так понял, что он думает, будто его раздавил асфальт.
– Вполне вероятно, – кивнул хозяин, присаживаясь. – Он видел, что тут ничего нет, что тут вместо спуска и лестницы – сплошной заасфальтированный двор. Он же говорил вам это, не так ли? А вы потащили его вниз. С его точки зрения, вы втащили его в глыбу асфальта, которая на мгновение расступилась и поглотила его. Неудивительно, что ему… несколько некомфортно.
– Откуда вы это знаете?
Он приподнял бровь без тени улыбки:
– Предположим, что тут недалеко пролегают разнообразные коммуникации, достаточно ветхие, чтобы появилась утечка. Разные летучие соединения смешиваются, и полученная смесь влияет на психику некоторых бедолаг.
– Одинаково? – уточнил я. Это предположение мне нравилось достаточно, чтобы я не стал подвергать его анализу на достоверность и логику.
Он приподнял вторую бровь:
– Химические процессы в человеческих организмах протекают в общем и целом одинаково, не исключая таковые в мозге. Почему бы и психотропной газовой смеси не воздействовать на тех, кто подвержен ей, одинаково?
Его слова были слишком гладкими, а фразы – по-ученому неестественными, как бывают неестественны на прилавках булочных караваи из папье-маше: гладкие, аккуратные, симметричные и блестящие. Но почему-то именно этим они и успокаивали.
– А почему я ничего подобного не ощутил?
Я подозревал, что и сам знаю ответ, но мне хотелось услышать его от хозяина ресторана.
Тот пожал плечами и сказал именно то, что я хотел, – именно теми словами, которые были мне нужны:
– Значит, вы не подвержены ей. Не надо, все в порядке, он уже ушел.
И эта короткая фраза успокоила меня, и омыла, как омывает горячая вода тарелки в посудомоечной машине, и смыла остатки злости, ярости и омерзения. И я стал готов к принятию пищи.
На этот раз меня качала на крыльях наслаждения паровая форель с зелеными овощами. Кенийская фасоль, салат бок-чой, брокколи и брюссельская капуста слегка похрустывали, создавая во рту ощущение весны, – и при этом не забивали мягкость паровой форели.
«…Не забивают мягкость паровой форели, – сделал я пометку в памяти, чтобы в нужный момент выудить оттуда и поместить в хвалебную – а какой же ей еще быть! – статью об открытии этого ресторана. – Белое вино гави своим базовым фруктовым вкусом и тонкими нотками миндаля весьма органично вписывается в этот весенний концепт».
Когда я вышел из двери, на ступеньках уже никого не было.
– Ушел? – спросил я, ни к кому не обращаясь.
Разумеется, никто и не ответил.
* * *
– Так когда же вы открываетесь? – спросил я через месяц. Спросил скорее для поддержания разговора, для того чтобы прервать тягучее молчание, – хозяин ресторана безмолвно открыл дверь, так же безмолвно пригласил за стол и все еще не проронил ни звука – и, мне казалось, даже не дышал. Лишь смотрел на меня, слегка наклонив голову набок и моргая через раз.
Меня потчевали тонко нарезанными сырыми лангустинами с гранитой из зеленых яблок в обрамлении песто из зелени и яблочного сока, судя по всему, замороженных и пробитых в пюре, а также салатным миксом.
«Крепкий фриуланский совиньон с двойственным характером майских заморозков – идеальная пара для блюда», – снова помечал я в голове в предвкушении статьи – да потребуется не одна колонка, а две, три! – в честь открытия ресторана.
– Так когда же вы открываетесь? – повторил я.
Он прикрыл глаза и растянул губы в привычной полуулыбке-полуухмылке-полуусмешке:
– Обычно спрашивают: «Когда закрываетесь?»
– Что? – не понял я.
– Чаще в ресторанах уточняют время закрытия, – пояснил он. – Чтобы успеть попробовать все блюда перед тем, как выключат свет и все закончится.
– Но вы же еще не открылись. Вот когда откроетесь, тогда и можно будет уточнять время работы.
– Как знать, как знать… – Он открыл глаза и взглянул на меня. – В конце концов, рестораны не только работают до последнего клиента. Они и открываются тогда, когда появляется первый.
– Вы имеете в виду, что вы уже работаете? – хохотнул я. – Я вроде вашего первого клиента?
– Почему бы и нет?
– Ну хорошо. – Я положил вилку на край тарелки и откинулся на спинку стула. – Допустим. Но в таком случае наши отношения «предоставляющий услуги – клиент» не регламентированы.
– Вот как? – Кажется, мне удалось его заинтересовать.
– Ну конечно. – Я наслаждался этим интересом, как странным новым и таким заманчивым блюдом. – Смотрите: каждый вечер я не знаю, что ждет меня у вас, какое меню вы подготовили. То есть непрозрачность услуги. Затем – я не плачу вам за эти блюда, поэтому…
– Почему вы считаете, что не платите? – мягко перебил он.
– Ну да, да, я помню про уговор, я потом расплачусь за них хвалебной рецензией, а может быть, даже и целой серией очерков, но…
