Исход. Том 1 - Кинг Стивен

Абби считала, что она единственный человек в семье — не считая отца, — который понимает, какое это великое, почти беспрецедентное событие быть включенным в состав Ассоциации фермеров. Он будет первым негром в Ассоциации штата Небраска, возможно, единственным во всех Соединенных Штатах. Отец не питал никаких иллюзий по поводу того, какую цену заплатит за эту честь он сам и его семья, когда на них обрушится поток насмешек и расовой ненависти от всех этих людей — и председателя Бена Конвея среди остальных, — которым претила сама мысль о возможности подобного. Но он также понимал, что Гарри Сайтс предложил ему нечто большее, чем просто шанс выжить: Гарри дал ему шанс к процветанию в содружестве с другими.

Со вступлением в Ассоциацию придет конец его проблемам при покупке хороших семян. Необходимость везти весь свой урожай в Омаху, чтобы найти там покупателя, тоже отпадет. Это могло означать конец перебранкам из-за прав на воду с Беном Конвеем, который приходил в ярость по поводу таких черномазых, как Джон Фриментл, и таких защитников негров, как Гарри Сайте. Это могло означать и конец обманов со стороны окружного сборщика налогов. Поэтому Джон Фриментл принял приглашение, и его членство в Ассоциации пошло своим путем (как и прибыль), и действительно последовали жестокие насмешки и шутки по поводу того, каким образом черномазый прокрался к кормушке Ассоциации, и о том, что когда негритянский ребенок попадает в рай и получает там свои черные крылышки, то зовут его летучей мышью, а не ангелом, а Бен Конвей развлекал, знакомых побасенками о том, что единственной причиной того, что Джона Фриментла приняли в Ассоциацию, стало то, что приближался Детский Бал и им понадобился негр для роли орангутанга. Джон Фриментл делал вид, что не слышит всех этих пересудов, а дома он читал из Библии — «Кротость смягчает ярость» и его любимое место, произносимое не с кротостью, а с мрачным ожиданием: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю».

Мало-помалу он поладил с соседями. Не со всеми, не с такими яростными ненавистниками, как Бен Конвей и его сводный брат Джордж, не с Арнольдами и Диконами, но но многими другими. В 1903 году члены семьи Фриментлов присутствовали на обеде в гостиной Гарри Сайтса, совсем как белые.

И в 1902 году Абигайль играла на гитаре в доме Ассоциации, и не на концерте негритянской песни, а на смотре талантливых белых, проходившем в конце года. Ее мать насмерть стояла против этого: это был один из тех редких случаев, когда она шла против желания своего мужа открыто, возражая при детях (хотя мальчики тогда уже подбирались к среднему возрасту, а сам Джон уже основательно поседел).

— Я знаю, как все это было, — всхлипывая сказала она. — Ты, и Сайтс, и этот Фрэнк Феннер, вы все это придумали вместе. Все это хорошо для них, Джон Фриментл, но что это взбрело тебе в голову? Они же белые! Ты выходишь с ними на задний двор и говоришь о пахоте! Ты можешь даже пойти в центр и выпить с ними пива, если этот Нейт Джексон пустит тебя в свой салун. Отлично! Я знаю, что ты занимался этим в последние годы. Я знаю, что ты будешь улыбаться, даже если в твоем сердце будет полыхать огонь боли. Но это совсем другое! Это твоя собственная дочь! Что ты скажешь, если она выйдет в своем беленьком платьице, а все они начнут смеяться над ней? Что ты будешь делать, если они закидают ее гнилыми помидорами, как сделали это с Бриком Салливаном, когда он хотел спеть на концерте негритянской песни? И что ты скажешь, когда она придет к тебе перепачканная помидорами и спросит: «Почему, папа? Почему они сделали это, и почему ты позволил им?»

— Послушай, Ребекка, — ответил Джон. — Думаю, будет лучше, если мы позволим это решить ей и Дэвиду.

Дэвид был ее первым мужем; в 1902 году Абигайль Фриментл стала Абигайль Троттс. Дэвид Троттс был черным рабочим на ферме, расположенной под Валпараисо, и он проходил пешком миль тридцать в одну сторону, когда начал ухаживать за ней. Однажды Джон Фриментл сказал Ребекке, что медведь хорошенько прижал старину Дэвида, и теперь он совсем как младенец. Очень многие смеялись над первым мужем Абигайль и говорили: «Кажется, я знаю, кто носит брюки в этой семье».

Но Дэвид не был слабаком, он был спокойным и мыслящим человеком. Тогда он сказал Джону и Ребекке Фриментл: «Если Абигайль считает это правильным, то я убежден, что так оно и должно быть». Она благословила его за это и сказала отцу и матери, что намерена идти до конца.

Итак, 27 декабря 1902 года, почти на третьем месяце беременности, она вышла на сцену в гробовой тишине; которая убедила ее в том, что ведущий уже объявил ее имя. Как раз перед ней Гретхен Тайльонс исполняла французский танец, показывая ляжки и нижние юбки, под свист, поощрительные выкрики и топот присутствующих мужчин.

Абигайль стояла, окутанная густым молчанием, зная, каким черным кажется ее лицо и тело на фоне нового белого платья. Сердце бешено колотилось в груди, она думала:«Я забыла все слова, не помню ни единой строчки. Я обещала папе, что не заплачу, что бы ни случилось, и я не стану плакать, но здесь сидит Бен Конвей, и если он выкрикнет «ЧЕРНОМАЗАЯ», я разрыдаюсь. О, почему я вообще пошла на все это? Мама была права, я забыла о своем месте, и я поплачусь за это…»

Зал был заполнен белыми лицами, обращенными к ней. Не пустовало ни одно место, и еще в конце зала люди стояли двумя рядами. Керосиновые светильники мигали, вспыхивая огоньками пламени. Красный бархатный занавес был раздвинут и перехвачен золочеными шнурами.

Она подумала: «Я, Абигайль Фриментл Троттс, я хорошо пою и играю; я не знала этого, потому что никто не говорил мне об этом».

И она запела в неподвижной тишине, пальцы ее наигрывали мелодию. Затем Абигайль стала петь «Как я люблю моего Иисуса», а потом «Встречу в Джорджии». Теперь люди раскачивались в такт почти вопреки своему желанию. Некоторые улыбались и отбивали такт ногой. Она исполнила попурри из песен времен Гражданской войны (теперь еще больше улыбок; многие из этих мужчин, ветеранов Республиканской армии, съели не один пуд соли во время службы). Закончила она свое выступление нежной песней, и когда последний аккорд отзвучал в тишине, ставшей теперь задумчивой и печальной, Абигайль подумала: «А теперь, если вам так хочется, можете швырять в меня свои помидоры или что там еще. Я играла и пела как только могла, я действительно сделала это здорово».

Когда последний аккорд растворился в тишине, та длилась долго, почти бесконечно, как будто все эти сидящие и стоящие в конце зала люди отправились куда-то очень далеко, так далеко, что не могли сразу отыскать дорогу назад. Затем зал взорвался аплодисментами, накатившимися на нее волной, нескончаемой и продолжительной, заставившей Абигайль вспыхнуть, засмущаться. Она вся горела и дрожала. Она увидела мать, откровенно рыдающую, отца и Дэвида, радующихся за нее.

Тогда она попыталась уйти со сцены, но раздались крики: «Еще! Еще!». И, улыбаясь, она проиграла «Выкапывая картошку». Эта песенка была довольно рискованной, но Абби посчитала, что раз уж Гретхен Тайльонс смогла публично показать свои ножки, значит, и она может спеть песенку несколько фривольного содержания. В конце концов, она же замужняя женщина.

Было еще шесть куплетов в том же духе (некоторые были даже весьма откровенными), и она спела их все, и в конце каждого из них раздавался гул одобрения. И позже Абби подумала, что если она и сделала что-то неправильное в этот вечер, так спела эту песенку, которая была именно той песней, которую они, возможно, ожидали услышать из уст негритянки.