Узники Кунгельва (СИ) - Ахметшин Дмитрий

«Я… почти уверен, что знаю полную историю. Собирал информацию по крохам. По крупицам. Твоя мать была ужасным человеком».

Я ожидал гримасы, но на лице Марии появилась лёгкая улыбка.

«Быть женой и матерью — самая чёрная работа, которую я знаю, — сказала она. — Любить своего мужа до конца жизни и даже после неё — великий труд. Возможно, труднее ничего нет. Не сомневаться ни на миг — можешь себе представить?».

«Звучит так, будто ты её оправдываешь».

«Ты человек со стороны, — мягко сказала она, усаживаясь вновь на свой корень. Я присел рядом. — Видел её хоть раз? Разговаривал с ней?»

«Нет, но…»

«Эту женщину вела любовь. В какой-то момент, когда мама не способна была продолжать, любовь взяла её за руку и провела по острым камням, и через водоёмы, и по костям мёртвой земли. Мама ни на минуту не усомнилась в правильности выбранного ей пути, и в самом деле: какое значение имеет путь, когда ты идёшь лечить милое сердце?»

«Никогда не знаешь, куда в конечном итоге прибудет твой поезд, даже если на каждом перроне его встречают цветами», — я вспомнил улыбающегося мужчину на фотографии. Он так трогательно обнимал своих девочек. А потом это воспоминание заместило другое: раздутое белое лицо и опухшие руки, неподвижно лежащие на лакированных подлокотниках.

«Мама любила его до того сильно, что просто не могла отпустить. Она говорила: «Лучше человека нет на свете», и мы, маленькие неразумные девочки, верили ей на слово. Я-то совсем не помню, я была совсем крохой. Так что да, я не виню её. Может быть его — за слабость, — но не её. В каком-то смысле мама спасла папу. Вытащила из ямы, в которую он свалился».

«Заболел, — сказал я. — Твоя мать писала, что он заболел».

Мария пропустила мою ремарку мимо ушей.

«Оля и Аня немного его помнили. Рассказывали, что он был большим, весёлым, часто нянчил их на коленях. От него пахло кофе и тёплым молоком, а голос похож на приятное урчание в животе после еды. Все хотели бы, чтобы он вновь стал прежним».

Она посмотрела на меня и не отводила взгляда около минуты. Я первый опустил глаза.

«Любящее сердце не способно смириться с целой прорвой вещей. Заболел? О, нет. Он был мертвее мёртвого, его тело разлагалось в кресле, выдыхая к вечеру тучи мух. Мама не отпускала его душу; своими чувствами она намертво привязала его к телу».

«Разве это любовь! — воскликнул я. — Так не бывает!»

«Любовь бывает разной. Ты человек оттуда, — она сделала многозначительный жест рукой. — Из большого мира. Ты лучше объяснишь мне, как бывает. Я просто говорю то, что знаю и что видела своими глазами».

Я надолго задумался. Хотелось отыскать одно-единственное веское слово, которое заставит Марию думать в унисон со мной, но такого слова, кажется, просто не могло существовать. Потом мне вспомнилась Акация, и я не смог сдержать улыбки.

«А знаешь, мне всё это знакомо. В некоторых случаях весь накопленный человечеством опыт можно просто выбросить на помойку, — я соединил руки у груди жестом, долженствующим обозначать то, что не так просто передать словами. — День, когда появилась эта малышка… был переломным для всей моей жизни. Наверное, именно тогда я понял, что ширма, отделяющая безумное от повседневного, сродни паутины, затянувшей дверной проём. Ты почувствуешь её как нечто неприятное и едва осязаемое, но и только».

Она слушала, обняв руками колени. Потом, отбросив прядь волос, нимало не потускневших за прошедшие годы, сказала:

«Наша мама всегда знала что делать. Только она одна могла разговаривать с папой, когда он заболел. Она уговорила его остаться, и он не смел ей отказать. Не думаю, что он этого хотел. Возможно, он хотел, чтобы мы ушли и оставили его в покое. Он хотел отправиться в путешествие, но это не так просто, когда тебя держат за руки и за ноги. Поэтому ему пришлось согласиться».

«Согласиться на что?»

«Мама читала нам перед сном писание. Это единственное, что она нам читала. Она говорила, что папа безгрешен, что он, как Иисус, непременно воскреснет, и тогда силой своей любви, силой их совокупной любви нам удастся победить всё зло там, снаружи. Мы наконец выйдем из четырёх стен, как телёнок из коровы, и это будет прекрасный новый мир».

Я издал горлом низкий, тревожный звук. Как-то само собой получилось. Она не обратила внимания. Продолжая говорить, Мария бездумно выковыривала у себя из-под ногтей грязь.

«Его тело становилось хуже день ото дня. Во рту завелись жуки. Тогда мама оставила попытки его поднять и сказала, что он родится заново, от безгрешной женщины, которой, конечно, будет одна из дочерей. Она проводила разные ритуалы, молилась по девять часов в день, не спала и всё просила Господа о снисхождении… хотя просыпаясь, я неизменно слышала, что она разговаривала с отцом. Она просила папу о снисхождении к себе самому, понимаешь? Однажды она отвела меня в сторону и сказала, что я должна готовиться. Что именно я стану той, кто поможет ему родиться заново. «Ты же хочешь спасти папу?» — так она говорила. И я хотела. Всем сердцем хотела, чтобы у неё и у папы всё было хорошо… но, оказавшись здесь в следующий раз, я просто не смогла себя заставить вернуться. Несмотря на то, что любила их до смерти. Там, на той стороне, осталась единственная моя семья. Прошло время, прежде чем я поняла, что мне уже не к кому возвращаться».

Влага в глазах Марии напоминала застывшую смолу. Воспоминания погрузили её в транс.

«Они всё ещё здесь, — тихо сказал я. — Анна просила у тебя прощения. И если ты хочешь с ней поговорить…»

«Всё это больше не имеет смысла, — рот Марии казался маленьким и беспомощным. — Это уже не моя милая сестрёнка. Даже не её душа. Бестелесная сущность, отпечаток того ужаса, что она пережила когда-то».

«Значит, я всё это время болтал с призраками. А как же твой отец?»

Я хотел спросить: «А как же Акация?», но не посмел. Мысль, что я прикипел душой не к настоящему, живому младенцу, а к куску шевелящейся плоти, который бросила мне, как голодному псу, квартира, просто не помещалась в моей голове.

«И он тоже. Каким бы он перед тобой не предстал — это не более чем круги на воде. Папа всегда был трусоват. Он был рад покинуть нас вновь, сразу как это стало возможно».

«Прости», — я не знал что делать, чтобы её успокоить. Эта история совершенно выбила меня из колеи.

«Пустяки, — она вдруг посмотрела прямо мне в глаза. — Я рада, что больше не одна».

«Сколько лет ты здесь?»

«Сколько?.. Не скажу точно. Иногда кажется, что прошло лишь несколько часов и что я всё ещё гуляю в излучине реки, по блестящему под луной лугу, собираю цветы. Поднимаю руку и нахожу один из тех цветков у себя в волосах: совершенно уверена, что это один и тот же цветок, он только сжался в кулак, словно старался сохранить влагу, но всё так же благоухал. Как будто само время заблудилось и теперь храпит под каким-нибудь пнём. А может, и вовсе утонуло. Знаешь, я иногда вижу здесь утопленников. В хороший яркий полдень или напротив, глубокой ночью, когда болотные огоньки собираются потанцевать над водой, на дне можно разглядеть тела. Не знаю, кто они и откуда, но меня не покидает ощущение, что все они мне знакомы».

Я не нашёлся, что сказать.

* * *

Мы надолго замолчали. Дождь начал накрапывать снова, потом вдруг прекратился. Тучи разошлись, обнажив зев луны.

«Значит, ты теперь причастен к чуду отцовства?» — спросила она.

Вспоминая, когда я успел рассказать ей об Акации, я пожал плечами.

«Это странная история. Мне трудно будет сказать, с чего всё началось. Уж точно не с раковины в ванной комнате, которая вздумала произвести потомство… Словом, я теперь ращу малышку. Пытаюсь. Она недоношена и кроме того с врожденными уродствами».

«Но ты её не бросаешь».

Это был не вопрос. Утверждение. Я вновь пожал плечами.

«Сначала я был готов на всё что угодно, лишь бы не иметь с ней дело, но теперь… ни за что на свете».

Я хотел согреть своё сердце, отвечая на вопросы об Акации, но Мария, кажется, пропустила последние мои слова мимо ушей.