Я спрыгнул на рельсы и пошел вдоль путей, меряя шагами расстояние между шпалами. Вскоре показался забор; перемахнув через него, я окажусь в проулке, от которого рукой подать до нашего жилища.
Все-таки, несмотря на работу с неплохим заработком, нормальную еду и теплый очаг, во мне по-прежнему жил уличный мальчишка. Присущее париям чутье никуда не делось, оно неискоренимо и живет в глубине души долгие годы. Затаившись, оно ждало случая показать себя. Это оно, а не я приняло решение проложить путь меж мастерских и бараков.
Гигантская птица выпорхнула из груды мусора, наваленной поперек рельсов. Она попыталась взлететь, но не смогла и нелепо, словно марионетка в руках пьяного кукольника, побежала. Худая, черная, облаченная в лохмотья птица. Должно быть, полету мешал грязный кулек из тряпок, в котором лежало дитя; крылья птицы-смерти прижимали его к груди.
– Стой! – Я дюжину раз выкрикнул это слово, прежде чем нагнал нищенку. Впрочем, «нагнал» – не то слово. Скорее, я настиг ее, по-хищнически безжалостно, о чем сожалею и поныне.
Погоня длилась минут пять. Бродяжка пыталась ускользнуть, но тщетно. Было видно, как силы покидают костлявое тело, и казалось удивительным, что она каким-то образом способна бежать. На мгновение нищенка пропала из виду. Я безуспешно пытался разглядеть ее в темноте, когда мое внимание привлекли доносящиеся откуда-то сверху звуки.
Чуть в стороне из темноты проступал исполинский дом, напоминающий могучий каменный утес на речном берегу. Это было трехэтажное здание заброшенного склада, и нищенка, вместо того, чтобы попытаться обогнуть его, карабкалась по пожарной лестнице. Она, верно, рассчитывала попасть в дом через одно из окон, в которых давно уже не было даже намека на стекла или ставни.
Должно быть, к нам уже мчались сторожа – шум погони не мог не привлечь их внимания. На какой-то момент я пожалел, что ввязался в эту историю, и усомнился в собственном психическом здоровье, а потом подпрыгнул на полфута и уцепился руками за нижнюю перекладину пожарной лестницы.
Здание склада было старым, и лестница, которая должна была выдерживать вес нескольких человек, оказалась гнилой. Наверху что-то хрустнуло, в глаза мне посыпалась труха, и некий мягкий черный предмет, задев меня, упал на землю.
Еще несколько секунд я продолжал подниматься, моргая и пытаясь избавиться от проклятой трухи. Затем пришло понимание того, что именно сейчас подо мной приземлилось. Крики наверху, и черная тень, сползающая по лестнице, подтвердили мою догадку. Нищенка уронила ребенка.
Внутри все оборвалось. Я разжал руки и прыгнул, молясь лишь о том, чтобы не задеть дитя. Впрочем, дальнейшие события показали, что ничего не изменилось бы, даже если бы я приземлился прямо на него.
Я склонился над ребенком, невольно сдерживая дыхание. Темнота надежно скрывала от глаз то, во что превратилось тельце, но света хватало, чтобы понять: дитя совершенно неподвижно. К тому же оно не издавало ни звука, а в ноздри мне ударил запах, навевающий образы конюшен и дохлятины.
Сверху плюхнулась нищенка. Колени ее, не выдержав, подломились, и она рухнула наземь, распластавшись возле своего отпрыска. Я помог ей встать; меня не оставляло ощущение, что я поднимаю цаплю – настолько легкой оказалась бродяжка. Она беззвучно рыдала, с изрядной частотой вклинивая в плач слова о том, что дочку нужно вылечить. Из ее фраз я понял, что малышку звали Эверет. Девочка по-прежнему была неподвижна.
Порывшись в карманах, я нашел зажигалку. Фитиль изрядно отсырел – работа на верфи, в постоянной морской влажности, и ночная прогулка по туманному Лондону не прибавили ему сухости. Я возился с минуту, пока, наконец, огонек не заплясал на сырых волокнах. Все это время я не мог сказать ни слова.
Картина, которую огонь вырвал из промозглой ночной темноты, и вовсе лишила меня дара речи. Нищенка склонилась над ребенком. Подобно смерти, она простирала к Эверет руки – свои длинные, тонкие, паучьи конечности.
Думаю, три недели назад Эверет еще было можно вылечить, но нынче же девочке не помог бы ни один самый искусный Эскулап. В желтом дрожащем свете дитя смотрело на меня все тем же единственным открытым глазом. Второй был закрыт. Мне показалось, что кроха улыбается, но причиной тому был удар о землю, который выбил ребенку челюсть, создав на лице ухмылку мертвого чеширского кота.
Эверет смеялась над тем, как ловко ей удалось провести дядю.
Часть лохмотьев, в которые была завернута девочка, остались в руке у матери, остальные разметались от столк новения с землей. Словом, я прекрасно видел, что собой представляет тельце и откуда идет запах гнилья.
Лицо сохранилось лучше всего. Что до остального, то ручки и ножки трупика блестели от слизи и были густо покрыты неровными черными пятнами. Некоторые отметины, едва проявившиеся, напоминали синяки, другие же, зрелые, щерились наружу уродливыми язвами, в которых что-то копошилось. Самое большое и глубокое пятно было на животе. То, что там шевелилось, мало-помалу высыпалось наружу и продолжало двигаться уже на земле.
– Девочка моя… Ничего страшного, ничего, я тебя вылечу, обязательно. Как давно ты не улыбалась, милая… – Женщина подхватила труп, покрывая поцелуями застывшее личико. Внутри меня, казалось, произошел взрыв. Из эпицентра в сердце взрывная волна пошла вниз жестким спазмом в животе, вверху отозвавшись тошнотой.
Нищенка стала заворачивать Эверет. Ее слова и та интонация, с какой они произносились, погружали меня в оцепенение. Я понял: она верит, будто малышку кто-то способен вылечить. Мне захотелось ударом повалить эту безумную женщину наземь и бить, бить, бить ногами… Пока птичье тело не превратится в груду ломаных костей, обернутых грязно-кровавым тряпьем.
– Посмотрите на мою крошку. Вы видите, сэр, она вам улыбается. Вы ей понравились. – Улыбка ребенка влажно поблескивала, и оттуда, сонная и замерзшая, недовольная тем, что ее потревожили, выползла жирная муха. Она свалилась, и у самой земли, будто опомнившись, взлетела, растворившись за пределами светового пятна. – Сэр, по вам видно, что вы настоящий джентльмен, неспособный оставить в беде несчастную женщину с больным ребенком…
Ее зубы гнилым частоколом торчали из воспаленных десен. Мне казалось, что муха, выпавшая изо рта Эверет, обязательно станет искать приют между зубами у нищенки. Возможно, она уже это сделала.
– Господи, сначала я подумала, что вы охотитесь за мной, как те…
Должно быть, под «теми» она подразумевала людей, узнавших правду об Эверет и пожелавших отобрать мертвое дитя, чтобы похоронить его. Впрочем, она вполне могла говорить о полицейских или о босяках, которые не желали делить с ней места на Сент-Панкрасс. По крайней мере, пока она носила с собой это…
– Но вы не такой, вы другой… ведь так? – Наши взгляды скрестились. Зажигалка в ладони раскалилась почти докрасна, но я не чувствовал боли – она маячила где-то за пределами сознания. Я целиком сосредоточился на этих двоих… Вернее, на одной, той, которая была матерью. Должно быть, она расценила блеск в моих глазах превратно и попыталась придать голосу томность. – Мне очень нужна эта сумма, сэр. Один фунт. Я готова сделать для вас все, что угодно. Вы много раз захотите почувствовать то, что я могу предложить. Ваши глаза блестят…
Кожа начала чадить. Боль в ладони стала явственнее. Кажется, я услышал шипение.
Нищенка сделала шаг ко мне, предпринимая попытки задрать юбку. Я не позволил ей сделать этого.
– Стой! Господи… стой там! Не приближайся! – Каждое слово, вылетая наружу, царапало мои губы, будто птица – перьями. Во рту стало сухо.
– Джентльмен боится, что его возлюбленная узнает про нас. Я уверяю, ничего подобного не случится. Всего лишь фунт, сэр. Или сколько сможете, прошу вас. Тогда он вылечит мою малышку… Он обещал!
– Нет! Стой, где стоишь! Иначе ты ничего не получишь! Не подходи! – Теперь мне уже не хотелось забить нищенку до смерти. Я желал лишь одного – бежать подальше от проклятого места.
