Ее тут же потащили из воды, подняли, понесли. Все кричали, беспокоились, а Саша лежала на их руках, спокойная, будто она и не собою уже была, а кем-то совсем другим. Ее раздевали, растирали, пытались поить водкой. Потом уложили, накрыли одеялами. Иван Тайбарей вызвался за нею смотреть, сел рядом, долго молчал, потом тихо запел протяжную, бесконечную, как полярная ночь, ненецкую песню.
Саша слушала, и то, что было в глубине, слушало вместе с нею.
На следующий день она встала, как ни в чем не бывало.
Уже умывшись и сделав запись о своем вчерашнем падении в меджурнал, Саша вдруг поняла, что не зажигала лампы, потому что отлично видела в полумраке и так.
Каюта была пуста, больные выписались, пока она спала. Саша подержала в руках графин с лауданумом, но его совсем не хотелось, в голове было ясно и спокойно.
Она проведала Жоржа, тот спросил, как она умудрилась чуть не погибнуть. Недослушав, перебил и стал рассказывать, как его не ценили, но когда он вернется героем, все изменится.
– Все уже изменилось, – сказала Саша.
– Что-что? Слушай, что-то в твоем лице иначе стало, я не могу понять что…
Саша пожала плечами. Сняла его руки со своих плеч, когда потянулся целоваться. Поднялась и ушла.
Команда разбила наросший за ночь в полынье лед, и днем охотникам повезло – на трещотку откликнулась молодая моржиха, толстая, цвета чая с молоком. Ненцы зацепили ее гарпунами, а штурман расстрелял из винтовки. Моржиха умирала, ужасно хрюкая. Саша смотрела с палубы. Потом потрогала языком зубы – два верхних шатались, десна сильно распухла.
Саша обернулась одеялом – шубка сохла, – взяла со стола стакан, спустилась к охотникам, которые уже резали среди складок кожи на шее моржихи яремную жилу, чтобы пустить кровь. Моржиха вдруг еще раз дернулась и захрипела. Саша подставила стакан под темно-красную хлынувшую струю. Поднесла к губам, отхлебнула. Было ужасно невкусно, но она сказала себе, что хочет жить.
Тайбарей вдруг взял Сашу за подбородок, поднял и заглянул ей в лицо. Отшатнулся, качая головой.
– Что? – спросила она с испугом. – Что, Иван Енсугович?
– Глаза. Глаза, барышня…
Саша вернулась в каюту, подошла к зеркалу с лампой и чуть ее не уронила.
Ее прозрачные светло-ореховые глаза стали абсолютно черными.
На следующее утро поднялась паника – пропал один из механиков, тот самый молоденький Яков, которого Саше было так жалко. Спать он ложился, как обычно, в каюте с пятью товарищами, кто-то сквозь сон слышал, как Яков выходил до ветру, но поутру кровать оказалась пуста. Искали весь день, даже когда начался буран. Следов не было – ни отпечатка ноги, ни капли крови, ничего. А ночью выли собаки, и что-то большое снова прикасалось к кораблю снизу.
Саша проснулась, выглянула в коридор. Там стоял Ваня Тайбарей с керосиновой лампой в руках и пристально смотрел на ее дверь.
– Что, Иван Енсугович? – спросила Саша, дрожа.
Ненец поднял лампу, чтобы заглянуть в ее изменившиеся глаза.
– Плохо, барышня, – тихо и мрачно сказал он. – Но ты спи.
– Нет! – говорил Богданов, который наконец стал подниматься и потихоньку выходить из каюты. – Это трусость и мятеж, матрос Тайбарей! Еще раз услышу, что кто-то хотя бы заговаривает о возвращении, – приму дисциплинарные меры.
Он вышел с Сашей на палубу, долго говорил о том, что Артика любит только смельчаков. Часть из них убивает, да. Но тем сильнее любит остальных. А механик – ну, не выдержал мальчишка. Забрел ночью далеко, да и свалился, вмерз в лед.
Ночью ненцы ушли, взяв нарты, упряжку собак и самый минимум припасов. След был хорошо виден и вел на юг.
Богданов от безвыходной ярости снова слег. Саша напоила его лауданумом, чтоб поспал, а то еще удар хватит.
Под дверью утром она нашла записку от Тайбарея.
«Ухади, баршня, – было написано большими корявыми буквами, карандашом. – А то все умрт от тбя».
На следующий день двое матросов зарезали Максима Соленого и пили его кровь из чайных чашек. После этого один удавился на простыне, второй нырнул в полынью, снова возникшую у корабля. Саша смотрела на окровавленный снег, на красный лед на палубе, на сложенные у борта тела, прикрытые одеялами.
Она чувствовала, как что-то смотрит из ее глаз с холодным и злым любопытством.
«Все умрт от мня», – подумала она.
Саша надела шубку. Зачем-то очень тщательно закрыла за собой дверь.
«Ночь, – думала Саша, скользя по льду. – Вечная ночь. Лед. Нет жизни. Зачем я здесь?»
Она чувствовала существо внизу, ощущала его взгляд сквозь двухметровый слой льда.
– Саша! – крикнул с палубы Богданов. – Ты куда собралась?
Она обернулась – ее изменившиеся глаза видели в сумерках, какой он бледный, растерянный, как ему страшно сквозь всю его целеустремленность и браваду. Она пожалела его.
И прыгнула в воду.
1988
Льдов достигли на изломе июля, в три пополудни, под шквальным дождем, обрушившимся на атомоход с забитого сизым мазутом неба. На подходе к ледяной кромке дождь обернулся градом, дробью расстреливал каютный иллюминатор.
Ингрид Хансен перелезла через Андрея и в чем мать родила двинулась к душевой. На пороге обернулась, смахнула со лба прядь взмокших льняных волос.
– Что не так, милый?
Не так было все. Андрей чувствовал себя отставным фигуристом, которого заставили-таки откатать обязательную программу с незнакомой партнершей. Они откатали: она – умело, он – старательно. Оценка за технику высока, за артистичность никуда не годится.
– Все хорошо, – выдавил Андрей. – Прекрасно и удивительно.
Он наскоро оделся, под звуки душа выбрался из каюты и побрел по корабельному коридору. Согласно инструкции, об инциденте следует доложить товарищу Шерстобитову, саркастически думал Андрей. Пускай расследует, не провокация ли это датской разведки… И вздрогнул от неожиданности, когда Шесть Убитых выскочил из-за коридорного поворота и ухватил за рукав.
– Началось, – зловеще процедил пятой козы барабанщик. – Ты уже в курсе?
– Нет. Что началось-то?
– Баба, – сообщил Шесть Убитых, сощурившись. – Голая.
Андрей удивился – неужели Ингрид выбралась из душа и пошлепала к себе голышом?
– Там, – махнул Витек в сторону верхней палубы. – На льду, раненая, но вроде живая. Взяться ей неоткуда. Не из воды же.
Пару минут спустя Андрей, укрываясь от града полой ветровки, оторопело смотрел, как полдюжины матросов спускают на воду спасательную шлюпку, а второй помощник пытается отогнать от планшира публику, распаленную немыслимым происшествием. Пассажиры шептались и переговаривались на добром десятке языков.
Андрей не смог протиснуться вперед, ждал на палубе. Таинственную находку подняли на борт, уложили на носилки. Спасенная лежала недвижно, укрытая одеялом, а сверху – матросским бушлатом. Андрей разглядел смерзшиеся пряди длинных волос, кожу цвета нетронутого снега и огромные черные глаза в пол-лица.
– Посторонитесь! – зычно каркал второй помощник. – Ну же, товарищи! Леди, мистеры, херры! Телеграфируем, начнем расследование, разберемся, оповестим, а сейчас по каютам, пострадавшей нужна медицинская помощь!
– С дороги, молодой человек, – просипел милейший Петр Маркович, главврач судовой больницы, едва поспевающий за носилками вслед.
Андрей механически шагнул назад, и в этот момент безучастный взгляд огромных глаз уперся в него. И тут же изменился, что-то мелькнуло в черной глубине.
Девушка на носилках резко села, так что одеяло упало, обнажив небольшую белоснежную грудь с темными сосками и глубокую круглую рану под ключицей. Губы спасенной дрогнули, округлились, будто она пыталась что-то сказать, позвать Андрея по имени, но звук не шел, и, рванувшись, она бессильно повалилась навзничь.
– Знать ее вы, да? – ошеломленно спросил японский океанограф Амида Куроки, когда процессия с носилками исчезла из виду.
