Лемурия - Штробль Карл Ханс

На следующую ночь, когда я не мог уснуть и витал в думах, мне пришла на ум идея попытаться украсть одну из лодок местных жителей, загрузить ее золотом и сбежать. Тереза знала, где местные хранят свое добро, – она могла бы без проблем проникнуть туда ночью, отвязать какой-нибудь шлюп и переправить его в уединенную гавань… Мы с доном Педро обсудили мой план днем и рассмотрели все детали, обратившись к Терезе за помощью, но она категорически отказалась. Следует отметить, в ней произошли за последнее время значительные изменения. Веселая и беспечная прежде, теперь она вечно казалась подавленной и задумчивой. Каждый раз, когда мы начинали разговор о родине и побеге, она молча садилась на землю, и ее лицо принимало отчаянное выражение. Кажется, каким-то образом она заподозрила, что у меня зреют намерения вернуться к старой жизни – и к донье Мерседес, о коей я упоминал в наших разговорах прежде. Я, со своей стороны, вдруг остро воспринял различия между оставленной в Севилье возлюбленной и Терезой: какая нежная у доньи была кожа, насколько стройнее бедра и стан, шелковистее волосы! Донья обладала изысканной элегантностью и остроумием, всяко превосходящими дикую страсть Терезы. Как легко было дорожить доньей Мерседес и теми скромными, но оттого не менее волнующими ритуалами ее ухаживаний – манерами, о каких Тереза знать не знала! Так получилось, что я много раз испытывал горечь и раздражение, когда эти различия были так прекрасно представлены моим глазам.

Я стал все чаще обходиться с моей островной женой холодно и резко – как-то раз даже поднял голос на нее, потребовав, чтобы она слушалась меня, и предупредил, что больше не собираюсь терпеть ее самодурство. Негодуя, Тереза вспыхнула и заявила, что никогда не поможет мне вернуться на родину, и тем более – «к этой Мерседес». Дон Педро, сразу же вспыливший от ее упрямства, начал обвинять ее за то, что она посмела упомянуть святое имя испанской женщины в сравнении с собой, – и назвал ее «серым прахом у ее ног». Чтобы еще сильнее ее задеть, он указал на изображение Мадонны и сказал, что донна Мерседес так же прекрасна, как Божья Матерь на иконе, – не ей, дикарке, тягаться с такой! Тереза тогда схватила икону обеими руками, притянула к себе и очень долго смотрела на нее с таким диким выражением на лице, какого я никогда раньше не видел – даже в тот раз, когда она вонзила ритуальный нож в грудь Дуарте Барбозы. Затем она вернула икону святому отцу и выбежала из лачуги. Она куда-то скрылась на целый день и не вернулась даже к вечерней молитве, обычно претворяемой нами вместе. По возвращении Терезы в час глубокой ночи я потребовал от нее объяснений, но она вызывающе молчала в ответ и утром снова отлучилась на целый день. Святой отец был недоволен. Он заявил, что нам придется молиться еще усерднее, чтобы Господь не покинул нас. Я согласился с ним, считая, что Бог не простит, если душа, посвященная нами в таинство веры, вновь обратится ко злу. Когда я понял, что угрозами не смогу привести мою Терезу на службу перед крестом, я отстегал ее веником из прутьев – его дон Педро сплел специально для меня, нарезав веток с окрестных кустов. Но Тереза спокойно сносила порку, не дозволяя себе ни стона, ни мольбы – и, хоть мне и хотелось принудить ее к благочестию хотя бы с помощью боли, в конце концов мне пришлось остановиться. Яркая кровь струилась у нее по ягодицам. Пусть я и был раздосадован ее ужасным упрямством, не выходило не испытывать к ней сострадания.

Нам снова пришлось молиться без нее, и дон Педро объяснил мне, что из-за упрямства язычницы надежд на помощь небес стало еще меньше. Я сказал, что хотел бы попытаться привлечь ее на нашу сторону еще раз, – но Тереза не дала нам такой возможности, потому что вернулась в хижину только той ночью, так тихо, что не потревожила наш сон, и ушла с первыми лучами солнца. Так продолжалось три дня. На четвертый день дон Педро сказал мне, что, по его опасениям, Тереза отошла от христианской веры и вновь присягнула старой вере – дьявольской. Он обнаружил свежие фрукты и цветы перед одним из идолов в руинах в качестве подношения, и их не мог положить туда никто другой, кроме Терезы. Затем дон привел меня к идолу, и я убедился в правдивости его слов. Это был один из отвратительных идолов с четырьмя ногами и пятью руками, причем пресловутая пятая конечность росла у него из живота. Его голову покрывал головной убор из перьев – и, если присмотреться повнимательнее, можно было различить, что крепятся эти перья к маленьким птичьим черепам. Меня охватил ужас – как как после крещения можно поклоняться чему-то столь мерзкому?

– Друг мой, мы должны спрятаться и подкараулить, когда она вернется с очередным подношением, – предложил святой отец.

Мы пролежали в кустах несколько часов, пока не услышали шаги и не увидели Терезу, шедшую с цветами и фруктами. Мы подождали, пока она положит подношение и начнет танцевать, как это принято у всех островных народов, когда они хотят почтить своих богов; затем мы одновременно вскочили, и Педро схватил ее за руку и поставил на колени.

– Жалкая идолопоклонница! – воскликнул он. – Сосуд греха, невеста Сатаны! Как ты можешь пятнать свою душу, очищенную крещением, таким отвратительным образом? Ты заслуживаешь быть немедленно брошенной в бездну ада, где нет ни благодати, ни света, ни милосердия!

– Как же так, Тереза! – вторил я. – Зачем ты кланяешься этому отродью? Ты же сама мне говорила – твой народ верит в то, что демоны обитают здесь, в золотых руинах!

Она уставилась на меня и отчеканила на своем наречии:

– На самом деле это верование истинно. Демоны действительно живут в этих руинах, и один из них – перед нами! – Она указала на священника, безумно испугавшегося от этих слов и отпрянувшего от нее с бледным лицом. Впрочем, стоило ему взять себя в руки, как он уже кричал, что намерен провести над Терезой обряд экзорцизма, что он не в силах более терпеть присутствие столь вопиюще проявляющей себя дьявольской силы под боком.

– Пусть она увидит, – рычал он с пеной у губ, – что ее кумир – гнилостный морок, черный вонючий дымок пред освежающим дыханием Господа! Помогай мне! – велел дон, а сам налег всем телом на руку идола и отломил ее. Я принес веревку из коры и сделанные из самых крепких веток полозья – и, приложив немалые усилия, мы опрокинули гнусного истукана наземь. Тереза закрыла лицо руками, как будто не хотела на это смотреть. Зайдя далеко в руины, мы нашли еще статуи – и, к чести Господа, сбросили их все с постаментов, всего двадцать пять. Ночью мы внезапно проснулись от удивительного грохота и шума, доносившегося из недр земли, колеблющейся и дрожащей, словно в бурю. Наша скромная лачуга развалилась, как будто поддерживавшие ее стволы стали бессильными тростниками. Выбравшись из-под завалов, мы увидели ужасное зрелище: над пиком самой высокой горы взметнулся красный столп пламени, и алый свет озарил все кругом. Воздух дрожал от пронзительного вопля – казалось, что в нем сошлась мощь тысяч голосов, будто все демоны обратили ярость на нас.

Надломленные столпы золотого города рушились друг на друга, сталкиваясь и рождая громкий, пробирающий до костей скрежет. Большой валун рухнул с неба прямо у ног дона Педро, едва не раздавив святого отца. Тереза залилась злорадным смехом, звучавшим столь дико и страшно, что дон, подскочив к ней, велел ей умолкнуть и поручить душу Пресвятой Деве.

Однажды мы увидели, как красное светящееся облако показалось из-за вершины горы и устремилось вниз со скалы, а затем собралось в клубок и стало еще краснее. Взяв курс прямо на нас, оно приблизилось так быстро, что мы едва успели осознать опасность. Оно окутало нас троих – всего на мгновение, но мы успели поверить, что сам воздух вспыхнет вокруг наших тел и все мы погибнем в адском пламени. Но алый морок развеялся – и мы, изрядно удивленные, поняли, что еще живы. После этой вспышки в воздухе и на земле стало спокойнее, и наконец в первые утренние часы мы смогли улечься спать.

Утром с помощью Терезы я как можно быстрее восстановил нашу разрушенную лачугу, а дон Педро отправился исследовать руины золотого города, изрытые глубокими трещинами и разрывами, словно морщинами на лице беспросветного старца. Вскоре святой отец к нам вернулся – смертельно бледный, сам не свой. Похоже, он столкнулся с чем-то ужасным и совершенно непоправимым!