Долбаные города (СИ) - Беляева Дария

Они ведь сделали для невинных все, что могли.

Но без этой крохотной помощи кто-то умрет. Вот в чем штука: в мире нет ничего простого, поэтому и непонятно, что делать.

Рассуждения о социальной функции благотворительности позволили мне на некоторое время забыть о том, как изменилась эта милая женщина. Не было больше улыбки, не было ямочек на щеках и дорогой матовой помады на губах, волосы были в беспорядке, а одежда на миссис Джонс оказалась такой домашней, что дальше некуда — спортивный костюм, в котором она так и не начала бегать, хотя собиралась "для здоровья и хорошего настроения". Теперь ни того, ни другого у нее, кажется, не было.

Она не поседела за полмесяца, но потеряла много волос, теперь они казались совсем жидкими. Даже черты ее лица будто слегка изменились, может быть, сказывалась припухлость из-за слез.

Я посмотрел на кончик ее покрасневшего носа, постарался расфокусировать взгляд.

— Мы просто хотели посмотреть на его комнату, — сказал Леви.

— В последний раз, — добавил Эли.

— Если вы, конечно, разрешите.

Миссис Джонс кивнула.

— Да-да, разумеется, мальчики, проходите. Сварить вам какао?

Она задала этот вопрос с такой надеждой, что мы не смогли отказаться. Казалось, она умрет, если мы не позволим позаботиться о себе.

— А где мистер Джонс? — спросил Леви.

— На работе, — рассеянно ответила миссис Джонс. — Должно быть.

— Уже поздно, — сказал Эли. Миссис Джонс взглянула в окно и пожала плечами. Она ушла на кухню, оставив нас одних. В гостиной было множество коробок из-под пиццы, пахло сыром и засохшим тестом.

Раньше в этом доме всегда было очень чисто.

— Думаю, они разведутся, — сказал я. — Когда мы подходили к дому, я решил, что горе их объединило. Но, видимо, все-таки нет.

— Еще бы, — сказал Леви. — Калев же не просто так умер. Теперь, небось, будут решать, кто виноват.

Эли сказал:

— Давайте-ка тут не сплетничать.

И мы одновременно, как будто снимались в фильме и получили команду режиссера, посмотрели на фотографии Калева, висящие над камином. Он везде улыбался.

Здесь, в гостиной, все еще были следы присутствия Калева — его толстовка валялась на диване, его медали за соревнования по бегу висели на стене, на том гвозде, который вбил он сам. И от этого всего становилось как-то еще тоскливее.

Все, что от Калева осталось — уже не он. И это все-таки нужно, необходимо любить, несмотря ни на что, потому что ничего другого у нас нет. Дурацкие фотки, дурацкие медали, его дурацкие книжки и любимые блюда.

Опосредованные свидетельства.

Я сам стал себе так противен в своей слюнявой скорби, что вскочил навстречу миссис Джонс, взял у нее две кружки какао, вручил Леви и Эли, затем получил свою.

— С апельсиновым сиропом, — сказала миссис Джонс. — Это странно, но Калев любил, чтобы я готовила какао так.

— Мы знаем, — сказал Леви, он смотрел в пол, вид у него был кроткий, и это в какой-то степени скрывало неловкость, а вот Эли без конца тер лицо, готовый, может быть, даже расплакаться. Я не видел, улыбается ли он и сейчас.

Миссис Джонс сказала:

— Я рада, что вы здесь. В доме так пусто без него.

Почему же пусто, подумал я, ваша гостиная полна мусора. Однако Леви наступил мне на ногу, не больно, но ощутимо, в профилактических целях, чтобы я немножко помолчал.

Мы пили какао в тишине. Апельсиновый сироп в нем и вправду ощущался очень странно, и я подумал: неповторимые у людей вкусы, отстой какой. Вот и исчез один из немногих, а может быть и единственный, кто любил такой какао.

Миссис Джонс вдруг заговорила:

— Знаете, я считаю его кто-то надоумил. Думаю, в интернете. Я читала, что такое бывает.

— Наверное, — сказал Эли, мы с Леви закивали.

— Не мог он сам. Он же не такой. Вы же понимаете. Он же... спортсмен.

Мне захотелось засмеяться, это все было так абсурдно. Ну, да, у Калева все было отлично с бегом, тренер его хвалил. Это потому, что в свободное время Калев много тренировался, бегая от хулиганов.

— Может они с ним что-то сделали, — продолжала миссис Джонс. — Может, они угрожали его покалечить. Вы не знаете? Вы ведь должны знать. Он был вашим другом. Я помню, как забирала вас четверых из школы, когда вы были маленькими.

А теперь нас осталось трое. Это то, что случается, рано или поздно, со всеми компаниями друзей. Обычно, правда, после того, как всем становится крепко за шестьдесят. Калев как-то сказал, что мы будем жить в одном доме престарелых, чтобы не было скучно.

А я сказал, что покончу с собой после сорока, потому что мне наверняка все надоест.

Но это Калев покончил с собой.

Я и не заметил, как выпил его противный какао.

— А можете остаться на ночь? — спросила миссис Джонс, поправляя растрепанные волосы. От нее пахло сигаретами, на кухне она выкурила минимум три. — В его комнате так пусто. Я не могу спать, пока в его комнате пусто.

Я тут же кивнул, а Леви сказал:

— Спрошу у родителей. Но, думаю, они разрешат.

Эли молчал.

Я понимал, что ему вовсе не хочется провести еще некоторое время в доме мертвеца, и в то же время Эли чувствовал себя обязанным. Все эти коммеморативные ритуалы, официальные фразы из некрологов и религиозных гимнов: почтим память, любим, помним, скорбим, вспоминаем и молимся. И никто не умеет просто попрощаться, выкурить сигаретку и сказать "до свиданья, Калев, а теперь мы как-нибудь без тебя". Такая странная культурка.

Мы поднялись по лестнице в полном молчании, в скорбном молчании, иначе говоря. И я подумал, что открою дверь с ноги (ну, вряд ли) и увижу надписью кровью (абсолютно точно) на стене. Что-то вроде "найди меня, Макси".

Миссис Джонс замерла у лестницы, она запрокинула голову, и казалось, что она смотрит на небо. Как будто второй этаж ее дома стал раем для Калева, местом, куда, как ей говорили в детстве, уходят умершие слишком рано, и там им хорошо. Я подумал, если она сейчас расплачется, я не выдержу и скажу, что ей не стоит отрицать наличие второго этажа в ее доме.

Но она не расплакалась, обхватила себя руками, и я подумал, что она как будто вправду не видит нас, а видит облака и свет, или как там дети представляют то, что приходит после темноты смерти.

На двери Калева была табличка "Не входи!", а под ней "Осторожно, ребенок!". Наверное, их никогда не снимут.

— Ты в порядке, Макси? — спросил Леви. — Пустишь нас?

— Мне плохо оттого, что так бывает, — сказал я, затем галантно поклонился и отошел от двери, пропуская внутрь Леви и Эли. В комнате горел свет. Наверное, очень-очень долго горел. Может быть, родители Калева просто не решались выключить его. Как будто здесь болеет ребенок, которому страшно оставаться в темноте. И где были мои кровавые надписи, беспорядочно разбросанные вещи, где были мои очевидные улики?

Я увидел комнату Калева такой, какой запомнил ее, с виду — ничего нового, разве что все покрыто тоненьким, пока едва заметным слоем пыли. По комнате Калева без труда можно было определить возраст мальчишки, который в ней жил — слишком мал, чтобы выбросить все игрушки, но слишком взрослый, чтобы играть в них, вот и упокоились на стеллаже крохотные поезда, навсегда замершие на ювелирно-миниатюрных железных рельсах, реалистичные машинки и вертолеты. Детские книжки про мумий и оборотней стояли так высоко, что ребенку, который когда-то читал их, было теперь никак до этих книжек не добраться, а на уровне глаз были хрестоматии и приключенческие романы. Я видел коллекционного Дарта Вейдера, которого Леви подарил Калеву на двенадцатый день рожденья, видел драконов из набора резиновых фигурок, которых я подарил Калеву еще раньше, наверное, когда ему исполнилось семь. Если присмотреться, в комнате было множество наших подарков, и я видел, что Леви и Эли с удивлением ищут свои.

Если бы Калев был жив, мы бы даже не обратили внимания, насколько его жизнь состояла из нас. На стене над кроватью висели наши фотографии. Мы вчетвером — от самых маленьких Макси, Леви, Калева и Эли до последних моделей этого полугодия.