– Нет, нет, нет. Все устраивает.
– Ну а раз устраивает, сынок, так и въезжай.
* * *
Ему снилась мама. Она отчего-то плакала и виновато протягивала к Прохору испачканные в крови руки. Прохор пытался отстраниться, но покрытые красным пальцы все же настигли его.
Он закричал и проснулся.
Никаких окровавленных рук, никакой мамы. Плач, однако, не растаял вместе с остатками сна.
Прохор прислушался. Откуда шел звук? С улицы?
Он поднялся с кровати и медленно, на ощупь, двинулся к окну. Проходя по узкому коридору между монструозным шкафом и противоположной стеной, он замер. Еле различимый, звук доносился именно из шкафа. Тонкий, выворачивающий душу, младенческий плач.
Он потянул руку к круглой деревянной ручке, но замер на середине пути. Его пальцы дрожали, а сердце с безумной скоростью качало кровь. Ругая себя последними словами, он убрал руку.
Нет, сначала свет, решил он и повернулся к выключателю.
Удар в плечо сбил его с ног. Вскрикнув, Прохор повернулся к шкафу. Гостеприимно распахнутые дверцы поскрипывали петлями. Он попытался отползти, но дверцы, слегка вытянувшись, ухватились рассохшимся потемневшим деревом за лодыжку.
Прохор завизжал. Он чувствовал, как впиваются в ноги похожие на жадные пальцы занозы, как царапают на прощание спину паркетные доски. Он пытался ухватиться хоть за что-нибудь, но под руки ничего не попадалось.
Дверцы сомкнулись, переломив берцовые кости. Снова приоткрылись, снова подтянулись и раздробили колени. Приоткрылись, подтянулись, и уже бедра погрузились в черное чрево, из которого доносилось жадное чавканье.
Прохор лишился голоса одновременно с тазобедренным суставом. Но он не лишился слуха и отчетливо слышал, как перемалывал его кости, сухожилия и мышцы голодный шкаф. Он не лишился глаз и видел, как выплеснулись из разорванного брюха кишки, которые шкаф тут же засосал, словно спагетти. Потом уже он не видел ничего.
* * *
Она снова плакала. Эта мелкая паскуда постоянно требовала жратвы. А у Таньки ее не было. Грудь пересохла, как почва без дождя. А драный студентишка, заделавший мелкую сучку, узнав, что Танька на сносях, тут же укатил в Казахстан на целину. Там-то почет и комсомолочки, а здесь – сраные пеленки. Чего тут выбирать? Сел, вольный ветер, в поезд и был таков. А Таньке что делать? Родители ее умерли, оставив ей квартиру да украшения в шкатулке. Квартира-то никуда не делась, а вот побрякушки быстро ушли на пропитание. А мелкой твари все мало.
Голова раскалывалась, грозя взорваться, а желудок крутило от голода. Нужно было выйти на улицу. Немедленно!
Она открыла шкаф и вытащила серое поношенное пальто. Сзади крик превратился в поросячий визг. Танька повернулась, и на миг ей показалось, что это не ребенок, а самый настоящий поросенок. Грязный, мерзкий и орущий, орущий, орущий…
Она подошла, взяла в руки безымянного ублюдка. В ней всколыхнулось омерзение. С какой стати она должна этим заниматься, если отцу насрать?
Танька повернулась к незакрытому шкафу. На дне лежал половичок, оставшийся от их пропавшей кошки. Самое место для незаконнорожденной мерзости. Она положила ребенка на половик, закрыла створки. Звук стал тише, а в душе начало растекаться спокойствие. Да, так было гораздо лучше, почти хорошо. Ей просто нужно было подышать свежим воздухом. Одной.
Накинув пальто, Танька вышла.
Вернулась она уже ночью. Квартира встретила ее тишиной. Она подбежала к шкафу и раскрыла дверцы, надеясь, что сучка уже издохла. Но на дне лежал лишь пустой половичок, который, казалось, стал меньше. Или это шкаф стал больше?
* * *
Татьяна Васильевна смотрела на сытый шкаф с остатками крови на дверцах.
Шестьдесят лет. Шестьдесят лет, где год шел за три. Итого сто восемьдесят.
Она пыталась уехать, но неизменно возвращалась. Она прыгала из окна, топилась и вешалась, но неизменно возвращалась. И кормила свой шкаф. Кормила все больше и больше. Досыта. От пуза. Чтобы тот рос. Чтобы тот сжирал пространство и в конце концов мог сожрать ее.
Но боже, как же медленно! За шестьдесят лет ее дочка выросла бы и состарилась, но этот ребенок требовал больше времени, он требовал больше терпения и отдачи.
Но детей не выбирают. И несут свое бремя до конца.
Раздался звонок.
– Алло?
– …
– Квартира? Да, сдается.
Елена Щетинина
Лев зимой
Ребята убежали час назад, хохоча, прочь из темноты двора – в теплые квартиры.
А Лешка остался стоять. У горки. Примерзнув языком к холодному металлу.
Он знал, что нельзя зимой лизать горки и турники. Но его взяла на слабо Ирка – и Лешка не смог удержаться.
Разумеется, он сразу прилип. Ребята стали прикалываться над ним – и грозить стащить штаны, чтобы он прилип еще кое-чем.
Лешка всхлипнул. Штаны остались на месте, но воспоминание – как подзуживал всех Юрка, когда-то его лучший друг, и как веселилась при этом Ирка – жгло его маленькую детскую душу сильнее морозного железа. Юрка знал, что Лешка боялся боли. И что никогда не сможет изо всех сил рвануться, чтобы освободить себя – потому что боль пугает его больше стыда. Больше всего на свете.
* * *
Пошел снег. Он валил с черного неба белыми хлопьями, падал за воротник, вгрызаясь в голую кожу острыми иглами.
Кто-то ходил там, во мраке, между домами – сгорбленный и кривоногий. Дворник. Ребята боялись дворника. Он орал на них, потрясая метлой или лопатой, грозил кулаком – а еще убивал детей. Об этом знали все, от пяти до двенадцати. Именно дворник убил всех тех детей, что пропали в последний год. Убил, закоптил в вечно горящей помойке – и съел. Об этом знали все – кроме, почему-то, взрослых.
Лешка снова всхлипнул. Под ногами тихонько булькал телефон – он выскочил из кармана, когда Лешку дергали за штаны, и провалился в снег. Мама названивала, ища Лешку – но она не знала, что он здесь, в чужом дворе, стоит, примерзнув языком к горке. Ненавидя себя за слабость и трусость, но не в состоянии что-либо сделать.
* * *
Из темноты на Лешку смотрел лев.
Лев – огромный, косматый, размером с Лешку – появился в их дворе три месяца назад. Потом ему составили компанию прибитая к дереву сизая мартышка, розовый слон с завязанным узлом хоботом, три пчелы из пластиковых бутылок – и еще с десяток каких-то непонятных существ. Бывших ранее чьими-то любимыми игрушками.
Лешка всегда ощущал какую-то вину перед ними. То ли за то, что не может забрать их домой; то ли за то, что и не хочет этого делать: настолько грязными и драными они были.
Но сейчас, в этой морозной тишине и темноте игрушки были единственными свидетелями того, что происходило с Лешкой.
– Пмгиии, – промычал он льву. Лев молчал. Его черные глаза влажно поблескивали.
Дворник, кажется, заметил, что что-то происходит в глубине двора. Его сгорбленная фигура замерла.
Лев покачнулся.
– Пмгиии… – промычал Лешка в отчаянии. Он мысленно умолял льва подойти и освободить его. Пусть даже силой оторвать от горки – сделать то, что не мог сделать сам Лешка ни за что на свете.
Лев медленно встал, разминая лапы. Прибитая к дереву мартышка оскалилась. Слон покачал узлом хобота. Пчелы застрекотали крыльями.
Дворник сделал несколько шагов вперед. Кажется, он что-то заметил – или догадался.
Лешка зажмурился. Он не видит дворника – а значит, тот не увидит его.
* * *
Когда Лешка открыл глаза, дворник уходил прочь – его горбатая спина мелькала на фоне света из подвала далеко-далеко.
А за спиной Лешки слышались мягкие, вкрадчивые шаги.
Лев подошел к Лешке сзади. От него терпко пахло мочой. Гнилыми яблоками. Прелыми листьями. Мертвыми мухами. И кровью.
Лев лапой коснулся Лешкиной ноги. Осторожно шевельнул. Затем пнул.
