Долбаные города (СИ) - Беляева Дария

— Со стороны выглядит так, как будто мы просто осквернили могилу, — сказал я.

Леви отвернулся, а Саул присел на корточки рядом с палкой. Капли крови с нее упали на его любимый цветок, прямо в разверстые пасти.

— Настоящая, — сказал Саул со знанием дела. Отчего-то мне захотелось ему поверить. Леви отошел к дереву, прислонился к нему, словно искал поддержки.

— Мерзость, — сказал он. — Мерзость, и я бы на нашем месте не ходил смотреть на другие могилы.

— Но ты не на нашем месте, — сказал я.

— Вообще-то на нашем. То есть, на месте одного из нас.

Диалог получился забавный, в меру абсурдный, и я бы похвалил наше самообладание, если бы не видел, что трясет и Леви, и Саула, и даже меня. Я не смог закурить с первого, со второго и с третьего раза. Я выругался, и, может быть, это помогло. Саул взял у меня сигареты, не спрашивая разрешения. Мне было жаль оставлять могилу Калева, тем более в таком виде, но я не мог прикоснуться к разбросанным конфетам и цветам.

Вот, подумал я, хотел почтить твою память, а получилось вот что. Типичнейший Макс Шикарски.

Мы спускались по холму вниз. Классовое разделение действовало даже тут, в последнем месте, где человек еще что-то значил. На холме покоились люди побогаче, словно красивый вид, открывавшийся с него, мог утешить их в смерти.

А внизу лежала чернь, которой не на что было посмотреть.

— Значит, ты чокнутый, Саул? — спросил я как бы между делом. Вопрос был такой очевидный и глупый, что я бы посыпал себе голову пеплом, если бы рядом нашлось что-нибудь, что можно было сжечь без риска навлечь на себя гнев Божий и быть принятым за сатаниста. Мне просто хотелось говорить о чем-нибудь другом, не о крови, которую мы оставляли за спиной. Я смотрел на свои ботинки. На них все еще были красные пятна, я попытался их сфотографировать, ничего не вышло.

— Просто уточняю. Вдруг ты попал к нам по ошибке, и тогда есть шанс, что твоим словам кто-нибудь поверит.

Я посмотрел на Леви, он казался мне слишком задумчивым, и я пощелкал пальцами у него перед носом, заставив Леви встрепенуться.

— Что тебе надо?!

— Тебе стремно?

— Еще как!

Саул пожал плечами, сказал, медленно, спокойно, как и всегда:

— Мой психиатр говорит, что я чокнутый. У меня шизотипическое расстройство. Ты вчера угадал.

— Прикольно. Знаешь, что это означает на языке психиатров?

— Шизотипическое расстройство, — сказал Саул, не особенно задумавшись.

— Нет. Это означает: понятия не имею, что там у тебя, больной ублюдок, и не хочу вникать.

Леви пошатнулся, свернул с верной дорожки, но я поймал его перед тем, как он повалился на чье-то последнее пристанище, оскорбив тем самым кого-нибудь в простыне с прорезями для глаз, полного тоской по прожитой жизни. (В равной степени мое описание подходило для извращенца и призрака, а я любил все двусмысленное, и настроение у меня чуточку поднялось).

— Ты совершенно точно в порядке?

— Да, просто оступился.

Леви обогнал сначала меня, а потом и Саула.

— Мы правда должны посмотреть. Пойдемте.

Он выглядел обеспокоенным, но у него на это были ясные, как разгорающийся над нами зимний день, причины. Саул вдруг остановился у одной из могил. Вид у него был такой, словно он хотел застать кого-то врасплох. Свой замотанный в шарф цветок он вручил Леви, а сам начал разгребать снег.

— Только не гладь его, — сказал Саул, не оборачиваясь. — Он насторожен к чужим людям.

— Надо же, у них с Леви уже столько общего.

Руки Саула быстро покраснели от холода, как только он стряхнул блестящий снег с могилы и обнажил черную землю, то принялся дуть на свои пальцы. Мы сделали пару шагов вперед. Последнее пристанище некоей Элизабет Грейуотер не представляло собой ничего интересного (как, если мыслить статистически, и она сама).

— Никаких спиралей, — сказал я. — Вообще ничего необычного, кроме эпитафии.

На надгробном камне красовались слова: "вместе навсегда", более характерные для обручальных колец. Никаких цветов у могилы не было. Наверное, чувак, которого так любила Элизабет, покинул ее раньше, а больше ее никто не любил. Так в жизни часто бывает. Я закурил снова, и мы пошли дальше.

— Для получения качественной выборки нам бы хорошо очистить от снега все могилы, — сказал Леви. Над нашими головами пролетела ворона, села на ближайшее дерево и издала громкий, отчаянный возглас. Без тебя-то, подумал я, так не готично было, привет.

В голове у меня стало совсем пусто. Я привык к тому, что в мире, в целом, у всего есть причины и следствия (от сигарет с ментолом не стоит, а любая социально-экономическая проблема современности восходит ко Второй Мировой Войне). Но эта спираль на могиле Калева, и спирали, нарисованные светящимися в темноте чернилами в его комнате, и кровь, кровь, кровь. Все это не имело никакого смысла, кроме, может быть, символического.

Но мы ведь не были в картине долбаного оккультиста-романтика, мы были в реальной жизни, где не должно было происходить ничего подобного. Я почувствовал, что меня тошнит и решил, что не стоило избавляться от всех конфет, по крайней мере от мятных.

(Кровь, цветы и конфеты. И земля, а что под ней? Что там под ней, Макси?).

— Теоретически, — сказал Саул. — Это может быть шутка.

— Ладно, Господь, ты меня подколол, теперь заканчивай!

— Я серьезно. Может там правда пакет со свиной кровью и какой-нибудь механизм.

— Тогда это самая бесполезная растрата неплохого технического мышления и фантазии, — сказал Леви. И мы снова надолго замолчали. Солнце уже поднялось, и теперь его бледно-лимонадный глаз смотрел на нас сверху безо всякого интереса. Он давал немного блеска снежному покрывалу вокруг, в остальном же был совершенно бесполезен. Мы замерзли, а может все еще дрожали от испуга.

— Думаете, нам ожидать рассвета мертвецов? — спросил Саул. Тон у него был совершенно спокойный, будто бы Саул говорил о надвигающейся метели, чем-то вероятном в это время и в этом месте. Тогда я понял, почему психиатру Саула не охота с ним разбираться.

Давид и Шимон лежали не так уж далеко от ограды, неподалеку от которой начиналась железная дорога, и я еще отчетливее слышал шум проходящего поезда, думал, что если бы я умер, мне бы понравилась некоторая беспокойность этого места. А может то была защитная реакция, потому что даже за все купоны мира папа с мамой не купили бы мне места получше.

Они лежали не так уж далеко друг от друга, Шимон ближе к краю, а Давид в середине ряда. Примерно так же их пытались рассадить в школе, чтобы они не мешали нам учиться. Теперь-то точно никто никому мешать не будет. Сначала мы подошли к Шимону, и я не увидел на его надгробном камне никакой эпитафии. От этого стало даже как-то легче. Я ненавидел Шимона и частенько желал ему смерти, однако был уверен, что он дотянет до политически корректной смерти от инфаркта после пятидесяти. Наступать на его могилу казалось мне кощунственным. С Калевом мы были друзьями, он бы понял. Так что я опустился на колени, как скорбящий друг или брат, и принялся стряхивать снег рукавом. Я не думал, что найду что-нибудь интересное. Более того, я уже не думал и о том, что увидел на могиле Калева. Все это показалось мне таким далеким и ненастоящим. Наверное, так шизофреники думают о галлюцинациях во время ремиссии.

Но рядом с надгробным камнем я обнаружил спираль. Она не кровоточила, как свежая рана, но и фотоаппарат не мог ее зафиксировать. Критическое мышление выигрывало у мистических событий с отрывом в одно очко. Саул сказал:

— Может кровь там, под землей.

— Там под землей мертвый придурок, который сломал мой велосипед, — сказал я. Мы снова склонились над спиралью, но ничего не происходило. Теперь это был просто знак, будто ребенок вывел его палкой.

Мы отошли к могиле Давида. Я прочитал эпитафию. "Любовь к тебе, сынок, умрет лишь вместе с нами". Ну, надо сказать, если бы родители знали Давида лучше, это случилось бы много раньше.