Лошади устали, ведь им пришлось бежать сначала в Йеллон на станцию, а теперь – обратно. Кроме того экипаж поднимался по довольно крутому холму. Так что любопытствующие могли не только без труда сопровождать медленно катящийся экипаж, но и даже обгонять его.
Миссис Мэкам и ее дочери очень хотели бы выразить свой протест или хотя бы сделать что-нибудь, что бы уменьшило их печаль по поводу широких улыбок и вульгарного смеха, окружавшего их экипаж всю дорогу. Но на лице «горца» было выражение такой непреклонности, что они молчали.
Орлиное перо, возвышавшееся над плешивой головой… Брошь из дымчатого топаза, приколотая к мясистому плечу… Палаш, кинжал и пистолеты, болтавшиеся на поясе или вылезавшие рукоятками из кожаных гольфов… Все это должно было придавать обладателю костюма неприступный и воинственный вид.
У ворот Красного Дома, к которому, наконец, подъехала карета, ее ожидала целая толпа крукенских обитателей. Шапки были сняты и все немного склонились в уважительном приветствии. Некоторые, желая насладиться зрелищем во всей его полноте, сдирая кожу на ладонях, карабкались вверх по склону холма. В общей тишине вдруг раздался грубоватый голос:
– Ба! Да ему только волынки не хватает!
Слуги прибыли на место на несколько дней раньше хозяев, и поэтому к приезду последних все в доме было готово. Великолепный обед заставил позабыть обо всех тяготах, связанных с путешествием и привыканием к необычному костюму.
В тот же день Мэкам, все еще при полном параде, вышел на прогулку по Мэйнс-Крукен. Он шагал в одиночестве, так как по странному стечению обстоятельств его жена и обе дочери мучились головной болью и, как ему сказали, лежали в своих спальнях, приходя в себя после трудного переезда. Старший сын, красивый юноша, еще раньше ушел из дому на разведку окрестностей. Так что его было не дозваться. Второй сын, едва узнав от слуги о том, что отец вызывает его с ним на прогулку, умудрился – случайно, конечно, – упасть в бочку с водой и теперь сушился. Ему нужна была новая одежда, а она была еще не распакована. На распаковку требовалось время, и поэтому о прогулке не могло быть и речи.
Мистер Мэкам остался несколько не удовлетворенным прогулкой. Он никак не мог встретить никого из своих новых соседей. И это вместе с тем, что все окрестные дома, казалось, были полны народа. Да, он замечал людей. Но либо они передвигались в полумраке своих домов, либо возникали на той же дороге, по которой он шел, но только на приличном расстоянии.
Шагая по дороге, он, скосив взгляд по сторонам, то и дело ловил встречные взоры из окон или из-за приотворенных дверей. Только один-единственный разговор удалось ему провести за время этой прогулки, да и то его никак нельзя было назвать приятным. Это был довольно странного вида старик, от которого никто и никогда не слышал и одного произнесенного слова, кроме молитв в церкви. Работой его было сидеть у окна почтового отделения с восьми утра в ожидании корреспонденции, которая обычно поступала к часу дня. Тогда он брал сумку с письмами и относил их в замок одного барона, стоявший по соседству. Остальную часть дня он обычно проводил, сидя в самом неприглядном уголке побережья, там, куда выбрасывают рыбью требуху и остатки от наживок и где по вечерам пьянствуют местные молодцы.
Заметив Мэкама, Сафт Тамми, так звали старика, вскинул перед собой руки, словно ему в глаза, обычно неподвижно остановленные на несколько футов перед собой, брызнуло солнце. Одну руку он оставил у лица, наподобие козырька, а другую вознес над головой. Поза у него была такая, словно он собрался обличать Мэкама во всех смертных грехах. Хриплым голосом, на шотландском диалекте, он стал выкрикивать остановившемуся Мэкаму:
– Суета, сует, говорит святой причетник! Все в этом мире суета и тщеславие! Человек! Да будь предостережен! Узрите эти лилии, эти краски! Он не работал тяжко и не ткал их, но даже Соломон во времена своей высшей славы не был так наряжен! Человек! Человек! Твое тщеславие – зыбучий песок, который пожирает все, что ни попадется к нему в лапы! Остерегайся тщеславия! Остерегайся зыбучего песка, что ждет тебя! Он пожрет тебя! Посмотри на себя! Узри свое тщеславие! Да встретиться тебе с самим собой и да узнать всю пагубную силу тщеславия! Да познать тебе ее и да раскаяться! А песку – да пожрать тебя!
Разговор этот происходил вечером, как раз на том месте, где проводил вторую половину дня старик. Сказав весь этот бред, он молча вернулся к своему стулу и утвердился на нем неподвижно. Лицо его изгладилось и на нем уже нельзя было прочесть ни одного оттенка чувства.
Мэкама эта тирада сбила с толку. С одной стороны, правда, она была произнесена по внешнему виду сумасшедшим. С другой стороны, он склонен был отнести все это к разновидности шотландского юмора и наглости. И все же он не смог просто так забыть это послание – а выглядело оно именно как послание – из-за серьезности его содержания. Он не стал смеяться про себя над всем этим. Думая уже о другом, он вдруг отметил про себя, что не видел еще на местных жителях ни одной шотландской юбки.
– А костюм я носить буду! – сказал он вслух твердо и повернул к дому. Вернувшись – дорога отняла у него полтора часа, – он обнаружил, что, несмотря на головную боль, все члены его семьи отсутствовали на прогулке. Воспользовавшись тем, что ему некому помешать, он заперся в гардеробной, стянул с себя неудобное одеяние горца, надел домашний фланелевый костюм, зажег сигару и погрузился в легкую дремоту. Он был разбужен шумом, который подняли в доме возвратившиеся с прогулки дети. Мгновенно напялив на себя юбку и прочие регалии, он появился в гостиной, где был накрыт стол для чая.
Днем он больше не выходил из дому, но после ужина он вновь надел костюм горца – на ужине он был в своем обычном – и вышел на короткую прогулку по берегу. Он решил сначала приноровиться к новому костюму вдали от людей, а потом, когда он станет для него как обычный – показываться при всех. Луна светила ярко, и он без труда спустился по тропинке, лавировавшей меж песчаных барханов, а через некоторое время уже вышел на берег; Был отлив, и обнажившийся пляж был тверд, как камень. Мэкам направился к южной стороне побережья бухты. Там он залюбовался двумя скалами, одиноко стоявшими неподалеку от зарослей дюн. Подойдя к ближайшей, он не удержался от желания взобраться на нее, благо она была невысока. Сидя на вершине, занесенной песком, он любовался вечерним морским пейзажем.
