Я слышу, как в сенях громко стонет Мелкий.
Отец Александр молчит, глаза опустил, снова застучали четки.
– Что замолчал-то?! Может, ты скрываешь чего? Что зенки прячешь? – уже кричит Хлюст.
Мелкий за стеной кашляет.
Я толкаю Хлюста в плечо. Хочу напомнить про мальчишку, которого забыли и который сейчас истекает кровью.
– Э-э-ки! – получается у меня вместо «Мелкий».
Хлюст оставляет в покое священника и обращается ко всем:
– Доктор нужен. У нас тут паря пулю словил.
Дед шевелит бородой, глядит на старуху и снова скрипит:
– Нету дохтура, только Анисья.
Кивает на нее. Старуха не двигается с места.
Я отправляюсь в сени, взваливаю на плечи стонущее тело и переношу в горницу.
Старуха будто этого и ждала. Она поднимается и направляется к раненому, хромая при ходьбе. Каждый шаг сопровождается стуком дерева о половицы.
Когда она оказывается рядом с Мелким и наклоняется над ним, ее лохмотья задираются, и я вижу, что у нее нет ноги, только деревянный протез из толстой обточенной ветки.
Еще собака во дворе – безногая. Что же тут произошло?
Из-под лохмотьев появляются пальцы, ощупывают Мелкого. От прикосновений парень обреченно воет.
Старуха шамкает что-то невнятное.
– Анисья говорит, что ужо одной ногой на том свете миленькай, – растолковывает дед, – ему тепереча токмо батюшка нужен, а не дохтур.
Я переглядываюсь с Хлюстом и киваю на дверь. Надо оставить священника наедине с Мелким. Хлюст кривится, Хлюст недоволен. Я тяну его за плечо, он сбрасывает руку и, громко ступая, идет к выходу.
У лавки Мелкий хватает меня за штанину. Он пытается говорить, от напряжения на шее вздуваются вены. Наклоняюсь к нему, лихорадочный шепот заползает мне в ухо:
– Немой, у старухи… пальцы холодные… И несет, как от покойной… Немой… я сам долго не протяну… а вы уходите… Загубят тут вас…
Слова отбирают у него последние силы, и он тяжело валится на лавку, сжимая ткань штанов в слабеющих пальцах. Наконец, рука безвольно срывается.
Я вдруг понимаю, что нас тут быть не должно, нас тут не ждали, и место это не предназначено ни для меня, ни для Хлюста, ни для умирающего Мелкого. А в том, что он умирает, сомнений уже нет. Он не переживет эту ночь.
Стемнело. Переливы призрачных флейт звучат совсем близко. Над болотами поднимается желтый непроглядный туман. Он клубами наползает на заимку, стелется по сухой листве, пытается добраться дымчатыми пальцами до нас с Хлюстом и утащить в безжизненную топь. Старый солдат стоит на границе того, гиблого, мира и этого. В тумане я вижу только его размытые очертания – серое пятно, а не человек.
Из-под завалинки снова недовольное рычание. Хлюст окриком отпугивает пса.
Подходит ко мне и, приблизив вплотную беззубый рот, так что в лицо ударяет острый запах первача, шепчет:
– Мелкого тут, на старуху оставим. Ночью обратно пойдем, поп впереди будет, пущай его валят. Только… только одно дело надо закончить.
«Какое же у тебя тут дело?» – думаю я. Хлюст опять пьян: не случайно я видел на столе початую бутыль.
Мы возвращаемся в избу, где остались только отец Александр и Мелкий. Мальчишка уже не стонет и не двигается. Только взгляд воспаленных глаз перескакивает с меня на Хлюста, а с него на отче.
Хлюст подходит к священнику, садится рядом и доверительно говорит:
– Отче, а в той часовенке наверняка золото есть, украшения всякие? Ведь у вас, попов, добра достаточно.
– Все святыни принадлежат церкви, а значит, Богу, – отвечает отец Александр.
– Так наверняка у тебя что-то есть? Ведь Бог тебя не обидит! Может, что припрятал от советской власти?!
– У меня осталась только вера, больше ничего.
Лицо Хлюста наливается кровью.
– Врешь, паскуда! – орет он. – Знаю я вас, попов! Кресты золотые носите! Кольца драгоценные!
Отец Александр вздрагивает от окрика, опускает голову и шепчет молитву, перебирая в пальцах четки.
– Красные сказали драть вашего брата, так мы и будем драть! И в хвост и в гриву! – кричит Хлюст.
Он громко материт священника и от собственного крика заводится еще больше. Замахивается. Сейчас ударит! Но нет – лишь вышибает из рук священника четки, тот наклоняется и шарит в полумраке под лавкой, но Хлюст хватает его за шиворот и тащит на середину избы. Несчастный пытается подняться, ноги его ослабли, и он оседает на пол. Я гляжу на это, и мне становится по-человечески жалко безоружного попа. Конечно, на войне всякое видел, но не заслуживает этот кроткий человек такого обращения.
– Что уставился? – огрызается на меня Хлюст. – В окно поглядывай.
Напряженно наблюдаю за тем, что будет дальше. Хлюст шарит по полкам, иногда оглядываясь на меня, будто стыдясь того, что делает. Наконец он находит гвоздь и моток бечевы.
Хлюст дает священнику зуботычину. Скуфья слетает на пол, и яловый сапог тут же наступает на нее.
Кто ударит тебя в правую щеку твою…
Хлюст заламывает попу руку, тот кривится от боли, Хлюст перематывает запястья священника бечевкой. Хватает за волосы и дергает так, что тот задирает вверх подбородок, под которым торчит острый кадык, и обвязывает другой кусок веревки вокруг его головы.
…обрати к нему и другую.
Ясно, что старый садист что-то задумал.
– Ты у меня все расскажешь, – шипит Хлюст. Поддевает, царапая кожу, гвоздем бечевку.
Я знаю, что он затевает. Так делают чекисты на допросах. Допрашиваемому стягивают голову куском шпагата, а потом гвоздем или карандашом закручивают его до тех пор, пока кожа вместе с волосами не начинает отделяться от черепа. Как правило, до такого не доходит. Допрашиваемые раскалываются быстро.
Как застарелая рана к непогоде, в душе заныло воспоминание.
Раннее, подернувшееся туманом утро. Я вышел из амбара и сбросил мокрые перчатки. Устало прислушался к стуку копыт вдалеке. Наши сегодня рано возвращаются. Говорили, что бандиты атамана Анненкова грабили окрестные селения, потому красные не раз и не два отправлялись навстречу, но «гусарам», как называл их сам атаман, удавалось уйти безнаказанными. Видно, и сейчас кавалерия возвращается ни с чем.
Я умылся из бочки с дождевой водой и подставил лицо восходящему солнцу. Так и стоял, пока не подул ветер, и небо у горизонта не заволокло тучами.
На дороге поднялась пыль. На улицу с гиканьем и свистом ворвались всадники с шашками наголо. Это не красные!
Я потянулся за пистолетом, но с ужасом вспомнил, что оставил его в амбаре. Ко мне на коротких костистых ногах несся степной конь. Прыжок в сторону – и я покатился по пыльной дороге. Рядом пролетел один всадник, потом другой. Я увидел герб – черный череп с костями. Летучий отряд анненковцев! Как они тут оказались?
Сверху склонился человек. Черный человек.
Черный человек ухмыльнулся.
Хлюст в избе поворачивает гвоздь.
Черный человек с размаха ударил сапогом по голове, надавил коленом на горло, и я невольно открыл рот.
Хлюст поворачивает гвоздь.
Черный человек со смехом просунул в мой рот грязные пальцы и достал язык. На зубах скребет земля.
Мой, Ивана, язык.
Пальцы черного человека соленые.
Хлюст поворачивает гвоздь.
Черный человек отрезал мне язык.
Я кричу и захлебываюсь собственной кровью.
Я уже не понимаю, кто кричит – я или отче. Его глаза широко открыты, он с ужасом смотрит на меня. Я с мольбой смотрю на черного человека!
Рядом в полутьме хрипит Хлюст:
– Колись! Колись, падла! – как заводной, повторяет он.
Я хочу остановить Хлюста.
– Ы-ой! – мычу я, он не обращает внимания. Я перехватываю винтовку и наотмашь бью Хлюста прикладом в челюсть. Ударом ему срывает с подбородка кожу. Хлюст грузно валится на пол.
Отец Александр падает между нами, он часто дышит, из глаз катятся слезы. Я стою с занесенной для следующего удара винтовкой. Если Хлюст дернется или попробует встать, я не буду себя сдерживать. Но солдат загораживается рукой и показывает, что сдается.
