Они двигаются медленно – но упорно. И горе тому, кто не выдерживает, задыхается, теряет сознание и падает. Его хоронят ногами – и под ногами. И только мерный топот служит ему заупокойной службой.
Сенькин сосед лопочет что-то, дергая головой. Бессвязные фразы выпадают из его рта, как плевки, истекают как рвота. Он сошел с ума, счастливчик!
Теперь его сознание погружено в тихий и спокойный сон – а язык и губы живут своей, никем не руководимой, жизнью. Он не понимает, что говорит, и даже, возможно, не понимает, что вообще что-то говорит.
Его бред проникает в мозг Сеньке, зудит там, как голодный клоп, а потом, так же как клоп, только уже насосавшийся, пухнет, заполняя всю черепную коробку вора.
И что-то – самое хрупкое и тонкое – лопается там, в глубине, незаметно для самого Сеньки.
Сенька изгибает пальцы, как когти, и вцепляется ими в безобидного сумасшедшего. Минус один человек – и больше места для него, для Сеньки! Он скалит зубы и вгрызается в мягкую щеку – больше крови выпустить, чтобы подогнулись ноги и обмякло тело, чтобы осел под ноги, вмялся в землю и был расплющен там, внизу, – дав место другим стоящим!
Кровь стекает ему на шею теплыми струйками – словно молочный теленок лижет Сеньку, как в детстве.
* * *
Лизе не хватает воздуха. Ей чудится, что она засыпает, погружается в тяжелый, густой, как кисель, сон, – и что все, что происходит вокруг, всего лишь рябь этого сна.
Лизонька цепляется за свое тело, как потерпевший кораблекрушение за утлый плот.
Ей кажется, что она падает в сырой мрак, соскальзывает вниз по ледяной горке, точь-в-точь как на рождественских гуляниях, только эта горка очень крута и бесконечно высока. И внизу Лизоньку не ждут хохочущие подруги – только бездна, жадная, ненасытная бездна, разинувшая голодный зев.
Мишка оглядывается.
Везде, куда хватает взгляда, торчат ужасные, изуродованные головы, искаженные смертью и безумием лица. У кого-то полопались глаза – и кровавые слезы прочертили дорожки на мучнисто-белых щеках; у кого-то искрошились стертые за эти страшные часы зубы – и рты зияют черными впадинами, мертвыми провалами; кому-то соседи, в бессильной попытке вырваться из тисков, ногтями содрали кожу – и обнажившиеся мышцы напоминают диковинный рисунок.
Мишка бежит.
Он бежит вперед – туда, где заканчивается человеческое море, где виднеются медово-желтые, из свежих струганых досок ларьки, где играет музыка и трепещут на ветру флаги.
Он бежит по головам и плечам – не думая о том, что бежит по головам и плечам.
Он просто бежит.
* * *
Лиза поднимает голову и смотрит на небо, где толкутся облака, словно где-то там, наверху, какой-то хулиган распотрошил перину; на зеленеющий, приветливо кивающий лес, и ей кажется, что эта несчастная, измученная толпа, частью которой, плотью от плоти и кровью от крови которой она является, испачкала, загрязнила этот чистый и наивный мир. И не хватит и потопа, чтобы его омыть.
Лизонька чувствует, как боль от сдавленной груди распространяется по всему телу.
Ее мысли слабеют и дрожат – как умирающая бабочка на прихваченной внезапным морозцем траве.
И Лиза перестала стоять.
Тихонько ушла – в смерть.
Нога Мишки внезапно проваливается, будто в ямку от колышка в поле. Резкая боль пронзает пятку, выкручивает ее и рвет на куски. Мишка оглядывается.
В его пятку, исступленно вращая выпученными глазами, зубами вцепился человек. Он неразборчиво рычит, булькая струящейся изо рта кровью, его уши обглоданы, волосы вырваны клоками.
– Проша, – с ужасом узнает Мишка.
То, что было когда-то Прохором, дергает головой, стараясь стянуть Мишку обратно, утащить к себе, вернуть в Стояние.
– Про-о-ша! – истошно вопит Мишка, резким пинком отдергивая ногу, вырывая ее изо рта существа вместе с зубами.
А потом встает и бежит дальше.
Не оглядываясь.
* * *
И вдруг человек впереди Сеньки исчезает. Вот только что был тут – и уже нет его, он нырнул вниз, словно провалившись в разверстый зев преисподней.
И тут же вслед за ним валятся и остальные. Они вскрикивают, наконец-то получив возможность набрать полные легкие воздуха, нелепо и неловко взмахивают руками – и тоже исчезают где-то глубоко внизу.
Это треснули мостки через овраг, прямо перед ларьками с гостинцами.
Те, что встают на край ямы или ступают на шаткий, трещащий под ногами мосток, погибают. Они падают вниз, увлекаемые катящимися вслед за ними соседями, утаскиваемые жадно растопыренными руками, тянущимися из жидкой, утробно хлюпающей жижи. То там, то здесь можно увидеть торчащие головы, плечи, колени – а кое-где лишь кончик носа, раззявленный в последнем глотке воздуха рот, слипшиеся от глины и крови волосы; некоторые из упавших еще шевелятся, как шевелится муха на липкой бумаге, то отчаянно и резко, то слабо и покорно, но конец их уже близок. Они попали в эту западню, из которой не было выхода – ни вверх, ни в бок, только бесконечно вниз, вниз, падением, которое не остановит даже земля.
Сенька упирается, как может, но на него давят сзади.
Он делает рывок вперед – и, прыгнув на чью-то голову, вдавив ее в грязную жижу до предсмертного бульканья, перескакивает голодную бездну.
* * *
Людское месиво докатывается до границы поля, где стоят в ряд заветные ларьки с гостинцами, и уже ничто не сдерживает его.
Под напором толпы люди вылетают из вязкого человеческого моря, как вытолкнутые стальной пружиной. Они бьются о стенки ларьков, размазываются и раздираются на части их острыми углами – а сзади напирают и напирают, в иступленной жадности и яростном безумии. Людей растирает между досками, трамбует в щели между ларьками – и на их место спешат другие, только что бывшие убийцами, чтобы стать убитыми.
Счастливчики же, не помня себя, уже хозяйничают в ларьках, жадно глотая пиво прямо из бочонков, набивая карманы пряниками, засовывая в штаны кипы платков.
Они словно не видят мертвецов.
* * *
Люди переползают через трупы, через ошметки плоти и обломки досок. Им уже не нужны гостинцы, неважны царские милости: Жизнь – вот за что они теперь борются. Жизнь, которая в нескольких саженях – рукой подать! – бурлит в радостном гулянии на площади и течет в жилах солдат неподалеку.
В глазах солдат плещется бесконечный ужас. Оцепенев, они смотрят на беснующееся у их ног человеческое море, которое разносит в щепы ларьки, мнет, терзает и давит само себя, выкидывает вверх мертвые ошметки, как куски кораблекрушений.
– Уйдите! – тоненько кричит какой-то молоденький офицер, взобравшись на крышу ларька. – Уйдите, что вы делаете! Ради Бога, прекратите! Вы же убиваете друг друга! Вы же себя убиваете!
К офицеру карабкается еще один – старше раза в два, усатый и крепкий, – и, метнувшись к самому краю крыши, сует руку в толпу.
А потом выдергивает руку вверх – и вместе с ней какую-то старуху.
На ее синеватом морщинистом теле болтается только измохраченная юбка, но старуха не видит своего позора. Она громко воет, растирая кровавые слезы, и целует своих спасителей.
А те, перебросив ее в руки солдат, вновь запускают руку в толпу – как ловцы человеков.
И обманутая Смерть недовольно гудит посеред людского гама.
* * *
Мишка бежит и бежит, не оглядываясь и не думая ни о чем. Проваливаясь и спотыкаясь, выбивая пятками чьи-то зубы, выдавливая чьи-то глаза, – он бежит вперед.
И чудится ему, что кто-то недовольно и зло гудит ему вслед.
И кто-то хватает его тоненькую руку, и поднимает наверх, к небу, и ставит на что-то твердое и горячее – каким горячим может быть только нагретое под лучами солнца, – и утирает его слезы и что-то шепчет, щекоча пушистыми усами.
