– Вы позволите?
Он кивнул, погруженный в алхимический трактат.
Я взял тощую, на сорок страниц, книжицу Хлебникова – она лизнула мои пальцы грубой бумагой и шелковым языком ляссе. 1912 год – прочитал я на титульном листе. Издательство указано не было, зато был город – Волкоград. Я усмехнулся. Опечатка? Скорее что-то из будетлянского новояза. И вряд ли сборник имеет отношение к Царицыну. Колонцифра отсутствует, стихи не разбиты названиями или звездочками. Поэма, что ли…
– Любите поэзию? – Желтые глаза Эрлиха когтисто ощупывали меня.
– Нет, – честно признался я, – но знаю, кого заинтересовала бы эта книга. Вы продаете ее?
– Не продаю. Я дарю ее вам. За крошечное одолжение.
Он вскочил (звук ломающихся веток, когда вы продираетесь сквозь бурелом), растворился в полумраке и заново собрался из костей и шершавой своей кожи. Есенинский сборник, который он мне протянул, был скучным для нашего брата, посмертным и ничего не стоил.
– Передайте это моему знакомому в Москве.
Он продиктовал адрес.
– Завтра же передам.
– Да, и еще. Хлебникова у себя долго не держите. Перепродайте в течение недели. И пусть покупатель в течение недели перепродаст.
Я открыл было рот, но старик уже похрустывал к дверям – провожать гостя.
– И заходите в любое время. Приятно встретить такого…
(толстого)
– …знающего человека.
Потом было рукопожатие, и коридор, и за дверями между каждым цветком и каждым шкафом невидимые соседи Эрлиха трещали хворостом.
Есенина я вез на окраину Первопрестольной, где, пожалуй, и не бывал прежде. Дореволюционный дом с лепниной в виде горгулий и амуров. Эхо шагов и мысли о бородатых типах, что ненавязчиво шли за мной от станции метро.
Дверь отворил невысокого роста мужичок, а может и паренек, он то старел, то молодел на десяток лет, пока раскачивалась низкая лампочка над его курчавыми золотыми волосами. Темнота скользила по одутловатому серому лицу, как прибой по камням, оставляя в углублениях глаз свою черную водицу.
– Чего? – хрипло спросил мужичок.
«Я его где-то видел», – подумалось мне.
За спиной золотоволосого смеялись пьяные голоса.
– Я от Вадима Генриховича.
Он молча ждал.
– Сереж, ну где ты! – крикнул грудной женский голос.
Ощущая смутное беспокойство, даже неприязнь, я сунул руку в сумку и достал есенинский сборник.
Тусклые глазные яблоки золотоволосого безжизненно желтели под тяжелыми веками, но пальцы проворно схватили книгу. Нестриженые ногти царапнули каптал. На миг мне показалось, что книга в лапах грубияна совсем не та, что вручал мне Эрлих, не та, что я вез из Ленинграда. Опухшая, мокрая, со страницами, вылезшими будто язык изо рта висельника.
Дверь захлопнулась – ни спасибо, ни до свидания. И я засеменил прочь, и выдохнул облегченно лишь в вагоне метро. Думал Хлебникова почитать, отвлечься, но там все про оборотней было, там поэма читалась слева направо про святого старца, а справа налево про волка, которым он на самом деле являлся. Жуть.
На следующий день, прогуливаясь по Арбату, я встретил Демиурга. Его знал всякий библиофил как человека чуть вредного, но полезного, у которого всегда есть чем поживиться. Демиург энное десятилетие кряду притворялся невзрачным московским старичком, из тех что по часу выбирают арбузы, мнут их и так и эдак, торгуются и ничего не покупают. Но на самом деле он был другом Маяковского, адом, последним футуристом и вообще последним поэтом Серебряного века, автором самой странной и волшебной строки русской литературы.
Я обрадовался встрече и стал незамедлительно хвастаться:
– Оцените, Алексей Елисеевич, что я отрыл.
Демиург высморкался в платок, поплевал на пальцы и деловито взялся за книгу.
– Хлебников, – прочитал он едва ли не по слогам, будто это не они с Хлебниковым стояли у истоков прекрасного русского безумия под названием «будетлянство». Полистал томик, вчитался. Лицо его, состоящее из мелких хитрых, неуловимых деталей, побледнело.
Слистнул к финалу.
И посмотрел на меня так, будто я умер, сгнил и пришел на Арбат по старой памяти, и черви в моей голове, книжные черви, червивый мозг.
– Уберите это! – сказал Демиург, брезгливо тыча в меня книгой своего товарища. – И сожгите! Как Велимир сжег.
И вновь, уже в который раз за последние три дня, рот мой распахнулся удивленным «о» в пустоту – последний футурист ушел и оболочку московского старичка не забыл.
А книгу я обменял на редкого Уитмена и облегченно вздохнул. Потому что мне стали сниться мертвецы и мерещиться бородатые мужики с глазами убийц.
– Вы похудели, – сказал Эрлих, впуская меня в хрустящую и потрескивающую прихожую.
Две недели не прошло, а я снова у него в гостях, причем по его же звонку.
Вы, говорит, в Ленинград не собираетесь? Хочу вам Достоевского показать.
А я Достоевского люблю. И не только как букинист, но и как алчный читатель и несостоявшийся литератор.
Собрался быстро.
Шел по коридору за трескучим, как новая колода карт или высоковольтные провода, стариком и в предвкушении потирал руки. У комнаты Эрлиха оглянулся – в конце коридорной кишки прошло что-то длинное с телом складного ножа.
– Не отвлекайтесь, – посоветовал Немец, втащил меня в кабинет и постоял с минуту, высовывая за дверь череп, бормоча неразборчиво, – так обругивают хозяева нашкодившую животину.
Потом щелкнул засовом и смерил меня желтыми глазами.
– Там, на столе.
Я застыл, рассматривая книгу, и лицо мое, должно быть, было с кислинкой, как у рыбака, что удил чудо-рыбу, а вытащил карасика.
Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского, четвертый том. Изданiе Стелловскаго. СПб, 1870 год. Печать в два столбца, двести двадцать пять страниц.
Ради этого я трясся в поезде?
Я глядел на книгу, и все мне было знакомо до унылого «наизусть»: и надпись «Вновь просмотренное и дополненное самим автором», и буква «Фита» в инициалах Достоевского и Стелловского, похожая на «О» с внутренней горизонтальной черточкой. И двуглавый орел тоже.
Я спохватился насчет дарственных надписей (через мои руки проходили автографы Федора Михайловича), но чудо-рыбой девственно-чистое издание не стало.
Нет, размышлял я, я-то, конечно, куплю четвертый том у Эрлиха, но тому, кому я его перепродам, не буду шептать в трубку загадочно: «Хочешшшь покажжжутьтебе Доссстоевссского?»
Я изобразил приличествующий моменту интерес. Сыграл на троечку.
– Вы ее читали? – спросил старший коллега.
– Что? – изумился я. – «Преступление и наказание»?
– Но это не «Преступление и наказание», – сказал он ласково.
«Ну конечно, – фыркнул я про себя, – я толстяк, это не „Преступление и наказание“, земля плоская».
Я – из вежливости, все из вежливости – взглянул на титульный лист. Прочитал название романа. И пол сдвинулся подо мной.
– Но это невозможно, – промолвил я, подавляя желание щипать собственное предплечье со вставшими дыбом волосками.
Я прекрасно помнил письмо, написанное Theodore Dostoiewsky из Дрездена адвокату Губину. Там речь шла о варварском контракте, который автор заключил с нечестным издателем Стелловским, о долговой яме и тысяче рублей, обещанной «Русским вестником». И о четвертом томе полного собрания, о томе, в который вошло «Преступление и наказание», но никак не роман под названием «Дьявол».
– У Достоевского нет такого произведения! – воскликнул я, вертя книгу, убеждаясь, что и страниц в ней положенных двести двадцать пять, и выходные данные совпадают с моими прежними представлениями о мире.
– Есть, – парировал Эрлих, покачиваясь, как горельник на промозглом ветру. – Весьма провидческий роман.
– И в каком же, позвольте, году оно было написано?
– В посмертии.
Я моргал, топтался и хотел одного: выбежать на свежий воздух с заветным экземпляром «Дьявола» под мышкой.
