Этажом ниже ковырялись алюминиевыми вилками в тушеной капусте другие лишние и ненужные, подлецы и герои, забытые солдаты несуществующей страны. Ему не было до них никакого дела. Впрочем, им до него тоже. Все как всегда.
Война застала Михаила в столице. Он уже хотел возвращаться домой, когда по радио объявили о вероломном вторжении фашистской Германии на территорию Советского Союза. Люди толпами стояли под развешанными на столбах громкоговорителями, растерянно переглядывались, перешептывались, недоверчиво качали головами — никто и представить себе не мог, что самый страшный кошмар столетия уже начался.
Домой Михаил решил не возвращаться — какой в этом смысл, если дома в скором времени может вообще не стать? Просто потому, что он, Мишка, смалодушничал и сбежал. Он не называл это патриотизмом, нет, — он всего-навсего знал, что так будет правильно.
Очереди на призывных пунктах были просто огромные — живой поток напоминал змея Уробороса, проглатывающего собственный хвост: непонятно, откуда такое громадное количество людей берется и куда уходит.
Похожий на библиотекаря из райцентра очкастый мужичок вежливо поинтересовался возрастом Мишки, а услышав, что ему двадцать, лишь покачал головой. До войны Мишку в армию никто не взял бы — под призыв попадали лишь те, кому исполнился двадцать один год.
До того, как отправиться на призывной пункт, Мишка прошелся по магазинам и знакомым, изрядно потратился, но раздобыл все необходимое: пару бутылей самогона, немного муки, леденцов-петушков — духи очень любят кости, «огонь-воду» и сласти…
Рихард всегда считал, что нет ничего хуже нелюбимой работы. Ни в коем случае нельзя допускать, чтобы работа превращалась в каждодневную пытку или, что еще хуже, в рутину. Свою работу Рихард очень любил.
Русский язык сложный до умственного затмения, и настоящих спецов во всей стране можно перечесть по пальцам. Рихард очень гордился, что может назвать себя специалистом без всяких натяжек. Русский он выучил для того, чтобы не возникало необходимости в переводчике — сорокатрехлетний оберштурмбаннфюрер [15] СС Рихард Ридль крайне не любил работать в присутствии посторонних и непосредственно пытками занимался в наглухо закрытом помещении со звукоизоляцией.
Садистом он не был и удовольствия от того как корчится в муках очередная жертва, не получал ровным счетом никакого. Сам себя он считал исследователем — Ридлю нравилось добывать информацию, так необходимую стране. Оберштурмбаннфюрер СС Рихард Ридль был патриотом.
На работу он всегда приходил одетым с иголочки, гладко выбритым и в тщательно отглаженной одежде — таким образом он подчеркивал собственное превосходство над источником информации, принадлежность к гораздо более высокой эволюционной ступени, нежели существо, с ужасом ловящее каждое его движение.
Обаятельно улыбнувшись собственному отражению в зеркале и надев белоснежный докторский халат, Рихард вымыл руки и пошел в «рабочий кабинет», как он сам называл это место.
Как правило, источники информации делились на две категории: тех, кто истерически оберштурмбаннфюрера боялся и начинал верещать и тараторить, едва он входил, и на тех, кто с презрением плевал Ридлю в лицо, хохотал и сквернословил, бравируя своей смелостью. И в первом, и во втором случае Рихард оставался бесстрастным — на работе необходимо всегда сохранять ясность мысли, а материал… материал попадается разный, тут уж ничего не поделаешь.
Переступив порог «рабочего кабинета», оберштурмбаннфюрер понял, что этот русский чем-то отличается от всех, с кем он имел дело. Да и на русского он, в общем-то, не очень похож — ярко выраженный монголоид, маленький, плечистый и длинноволосый.
Удивила Рихарда отнюдь не внешность пленника — неожиданностью для оберштурмбаннфюрера стало плескавшееся в глазах русского безразличие. Казалось, что парню ровным счетом нет никакого дела до того, что творится вокруг. Даже тот факт, что перед пленником стоит его палач, — а этого бедняга не мог не понимать, — совершенно не трогал странного мальчишку со слишком узким для русского разрезом глаз.
Вздохнув, Ридль решил не морочить себе голову ненужными догадками, объяснив это тем, что источник информации испытывает стресс, а потому неадекватно воспринимает происходящее.
Никаких чувств к соседям старик не испытывал. Многие из них поначалу бывали слишком разговорчивы, но, видя, что он вообще никак не реагирует на их присутствие, принимались ворчать, а потом отвечали тихой неприязнью. Некоторое время спустя его вообще переставали замечать и воспринимали скорее как предмет мебели и местного колорита, нежели в качестве соседа. Да и как еще воспринимать человека, который сутки напролет, неподвижно сидя в своей проржавевшей каталке, невидящим взглядом сверлит небо, лишь изредка прерываясь на еду.
К большинству ветеранов нет-нет, да заглядывал кто-нибудь из родственников. После таких визитов старики еще долго улыбались, плакали, делились впечатлениями. К молчаливому длинноволосому калеке никто не приходил. Никогда.
Мишка был шаманом. Как отец. Как отец отца… Никакого конфликта между коммунистической идеологией и верой в потустороннее: духи были для Мишки так же реальны и обыденны, как, например, соседи. Без помощи духов в тундре выжить почти невозможно, а чтобы рассчитывать на эту помощь, с соседями надо дружить и всячески их ублажать.
Выехав за город, Мишка долго бродил в поисках совершенно безлюдного места. Выйдя на небольшую полянку и рассудив, что это как раз то, что нужно, шаман принялся раскладывать с краю все необходимое: куриные кости, измельченные леденцы, муку, бутыли с самогоном, нож с рукоятью из волчьей лапы… Очень осторожно он вынул из мешка завернутую в тряпки семейную ценность — небольшой бубен.
Сев на корточки, Михаил выкопал небольшую ямку, потянулся к кожаному шнурку на шее, снял с него волчий зуб, положил в ямку…
К полудню все было готово: волчий зуб вплетен в сотканный на земле узор из трав и муки. Для любого постороннего он мог показаться простым нагромождением линий, для шамана же правильное построение рисунка было гораздо дороже нескольких лет жизни, потраченных на учебу.
Раскидывая по полянке леденцы и кости, Мишка подумал, что в этот момент больше всего напоминает разбрасывающего подкормку рыбака, а узор на земле, по сути, был ни чем иным, как сетью… Вот только рыбка в нее попасть могла такая, что была в состоянии играючи разорвать в клочья и сеть, и незадачливого «рыбака»… Страшно шаману не было — бояться его отучили еще в раннем детстве.
Воспользовавшись огнивом, Мишка разжег костер, с отстраненным видом следя за тем, как мгновенно, почище пороха, вспыхивает мука, как язычки пламени бегут по траве, как облизывают куриные косточки с прилипшими тут и там волокнами мяса, как пузырятся и плавятся леденцы…
Не так решительно, как ему хотелось бы, шаман взял в руки бубен. Для пробы несколько раз негромко в него ударил. Аромат жженой муки и карамели обволакивал Мишку, наполнял силой и непоколебимой уверенностью в том, что он все делает правильно.
Монотонный ритм бубна уносил куда-то далеко-далеко, клубы дыма поднимали все выше и выше… Веки отяжелели, Мишка прикрыл глаза, и так прекрасно видя, что происходит вокруг.
Наконец, уже не вполне осознавая, кто он, где находится, и что он вообще такое, шаман вынул из кожаных ножен маленький клинок с рукоятью из волчьей лапы и, протянув руку над ямкой с зубом, с силой полоснул себя по ладони. Быстро набухнув, горячие капли тяжело поползли вдоль линий и застарелых шрамов, пока, наконец, не сорвались в огонь. Не долетая до земли, кровь начинала кипеть, и клубы дыма с каждым мгновением приобретали все более отчетливые очертания. Неподвижно держа кровоточащую ладонь высоко над огнем, шаман ждал.
…Глаза у волка были человеческими. Зеленые глаза очень усталого старика. Дух настороженно присматривался к шаману и ждал, что же сделает человек.
