Девять (СИ) - Сенников Андрей

— Альберт Васильевич?

Надтреснутый голос следователя настойчиво буравил мозг, вызывая зуд и жжение. Я ведь немногим младше, подумал Горохов невпопад, у меня тоже будет такой голос? Словно в мочеиспускательный канал вводят зонд для соскоба.

— Нет, — сказал Горохов полушепотом.

— Что «нет»? Может, вам врача?!..

— Нет, я не видел. Я не могу вам помочь… Я уже говорил…

Они не заставят его вспоминать всё ещё раз. Не заставят, не…

— Вы нашли ребёнка? — спросил Горохов вдруг.

Лановой отпустил его плечо торопливым неловким движением, словно хотел спрятать руки за спину. Следователь опустился на стул, пальцы суетливо, по паучьи ощупывали проплешины в лакировке. Он выглядел так, словно попал в капкан. Горохов сглотнул несуществующую слюну, в ушах щёлкнуло и загрохотало, пока ещё издалека, подобно громовым раскатам, будто камень Сизифа в очередной раз переборол своего противника и покатился по склонам горы, подпрыгивая и набирая скорость, дробя каменистые склоны в щебень.

— Вы не искали… — ответил он сам себе. — Вы не искали. Но тогда почему?..

Горохов не закончил, понимание настигло его тем самым катящимся камнем, только теперь на его боках, испачканных языками копоти явственно угадывались мелькающие неровные буквы: «н-ролл не» и «извини». Горохов закрыл-таки лицо ладонями.

— Когда? — спросил он через мгновение, в груди ворочалось что-то тёмное и злое.

Навалилась вязкая тишина, которую никто не торопился нарушить, казалось, из комнаты выкачали весь воздух. «Пусть они спросят, о чём он говорит!» — думал Горохов. — «Пусть они удивятся и переспросят. Почему молчат?»

— Тело обнаружили сегодня, в первой половине дня, — сказал Лопатин с некоторым усилием, голос звучал старчески, устало, даже немного испуганно, — С момента смерти прошло не более восемнадцати-двадцати часов… Убийца действительно использовал куски коры для связывания… на этот раз, куртка висела на фланце трубы, как занавесь…

— Замолчите! — выкрикнул Горохов, отнимая от лица руки.

Крик ударил наотмашь, как пощёчина. Скулы Лопатина пошли пятнами, заиграли желваки, глаза сузились.

— Послушайте, кто бы мог предположить, что в этом же месте, на третьи сутки…

— Он сделает это снова. Скоро. Там же, — оборвал следователя Горохов. — Очень скоро…

Лановой шевельнулся, поворачиваясь в пол-оборота к Лопатину, кустистая бровь поползла вверх. Следователь приподнял ладонь над столом.

— Почему вы так думаете? — спросил он.

— Потому, что «Яма» … она…

…Она знает тебя. Она играет с тобой…

…пожалуйста, ну, пожалуйста…

Горохов резко поднялся.

— Я хочу уйти. Мне больше нечего сказать.

Он смотрел в стену над головой следователя и лгал. Ему хотелось сказать, много. Уйти было меньшим из его желаний в данный момент. Недоброе внутри пустило корни, упрочилось, прочнее угнездилось под сердцем и принялось грызть вокруг себя, выедая лёгкие, так что становилось невозможным сделать один-единственный, малюсенький вдох, чтобы вытолкнуть слова боли и гнева, вины и бессилия. Он почувствовал себя пустым, как скорлупа гнилого ореха: ничего он не мог сделать, никому не смог бы помочь, спасти. Он не более чем решётка в исповедальне костёла, отвратительные признания оседают на ней капельками слюны наравне с фальшивыми мольбами о прощении,

…о, пожалуйста, ну, пожалуйста, хи-хи-хи…

и её тень прячет распалённое безнаказанным сладострастием лицо.

Задушенный скрип скамьи, приглушённое бормотание, шорох одежды, стук двери звучат, как обещание. Мягкие, удаляющиеся шаги по пыльным потрескавшимся плитам, кроткое эхо взлетает под своды с обнажёнными рёбрами стропил:

Я вернусь…

Горохов повалился навзничь.

— Алик?

Он не отвечал, притворяясь, волосы на лбу слиплись от пота, капли катились по животу. Одеяло сбилось в ногах. Люся дотронулась до его плеча, и Горохов зажмурился, сердце потихонечку умеряло бег. Он старался дышать ровнее, глубже, имитируя ритм дыхания спящего глубоким сном, но ресницы предательски вздрагивали, и пульсировала венка на виске. Он надеялся, что в слабых отсветах уличных фонарей этого не будет заметно. Жесткий снег за окном царапал стекло миллионами коготков. Ветер настойчиво искал лазейки и, не находя их, тоскливо подвывал в вентиляционном коробе.

Горохов затаился…

Люся послушала его дыхание около минуты, поправила одеяло и улеглась. Горохову послышался всхлип, но он не был уверен: ветер продолжал бесноваться. Горохов открыл глаза, в углу оконной рамы намело крохотный сугробик, сухие снежинки проносились мимо, коротко вспыхивая и стремительно угасая в фиолетовой ночи. Портьеры неподвижными складками закрывали край окна, пятно слабого света прилепилось к потолку, рисунок на обоях потемнел, словно вобрал в себя краски темноты, что-то тихонько щёлкало внутри будильника, как будто цифры на панели менялись при повороте зубчатых колёс. Горохов ждал утра, растворяя обрывки сна в видимой глазу яви…

Теперь он редко спал спокойно, и Люся всё чаще настаивала на полном медицинском обследовании. Она считала, что его галлюцинации вызваны серьезным физическим недомоганием. Она не произносила слова «опухоль», но этот страх читался в её глазах так же ясно, как и то, что она не верила в паранормальные способности мужа. «Алик, так не бывает, извини. Я не знаю, почему ты видишь именно то, что видишь, но уверена, этому есть вполне рациональное объяснение. Всё остальное — просто совпадения. Страшные, ужасные, невероятные… Ну, хорошо, хорошо, пусть не совпадения, но что-то же спровоцировало начало этого… этих… именно у тебя. Я прошу, не нужно затягивать. Ложись в клинику, недельки на две…» «А если я здоров физически?» — спрашивал Горохов. — «Что тогда? В сумасшедший дом, к мозгоправам?» «Ну, зачем ты так? Не вижу ничего дурного и в таком обследовании. Лоботомию тебе никто не собирается делать…»

Она слегка сердилась, считая его упрямство сродни детским страхам перед «белыми халатами», но никогда не срывалась, предпочитая уговоры: «Посмотри на себя. На тебе же лица нет. Иногда ты сидишь, как лунатик, смотришь в угол, и губы у тебя шевелятся. Я боюсь за тебя…»

В чём-то она права.

Он не мог нормально спать. Стоило ему закрыть глаза, как обрывки воспоминаний, видений, прошлых снов подступали к краю дремлющего сознания. Они толпились, пробуя на прочность ткань сна, постепенно обретая объем, краски и звучание, словно скелеты из шкафа зарастающие плотью: желтыми нитями нервных волокон, серыми канатиками сухожилий, полупрозрачными валиками хрящей, вельветовыми буграми мышечной ткани. Словно сама Яма, затаившаяся, под снежными завалами, чутко дремала, изредка дотрагивалась до него, проверяя: здесь ли он, рядом?

Горохов убегал в явь, содрогаясь от омерзения, но и там становилось немногим лучше…

Он стал ловить себя на том, что по-особенному присматривается к людям. В стылом трамвае, по пути на работу, глядя на пассажиров поверх поднятого воротника пальто и сквозь облачка пара, или в полынью на промерзшем окне, подернутую тонкой плёночкой изморози, на прохожих, он раз за разом задавался одним и тем же вопросом: «Кого он видит? Живых людей, или…» Сердце давало перебои, Горохов внутренне сжимался в комок, ожидая перехода за грань реального, и что-то тонко гудело в ушах, словно он слышал некий зов. Когда наваждение проходило, он не испытывал облегчения, только тревогу, которая, казалось, теперь уже никогда не оставляла его, изводя напоминаниями…

Недавно, на лекции, говоря о действительности, вместо того, чтобы рассказывать о языковых различиях этого понятия, микрокосмической и макрокосмической действительности, действительности первого, второго и третьего рода, содержании и связях между ними, он неожиданно процитировал Филипа Дика: «Действительность — это то, что не исчезает, когда в это перестаёшь верить». И надолго замолчал, глядя в угол аудитории поверх голов. Люся может не верить в существование парапсихологических феноменов. Это ничего не меняет. Он сам не верит в их существование, а болезнь? Болезнью можно многое объяснить, даже чудо. Так говорил Лем.