Любимчик Эпохи. Комплект из 2 книг - Качур Катя

Серега, не чувствуя ударов, но осознав, что человек еще теплый, трясущимися руками набрал на мобильном «один – ноль – три». Голос диспетчера снял с него оторопь, и он прохрипел в трубку:

– Дроболитейный переулок, дом 5, владение 3. Это кладбище, я встречу у центрального входа.

– Молодец, – скандировал Саня, – надень на него куртку, пока они едут, сними с себя гребаный пухан и замотай его!

Я растрогался и обнял южнобутовского бомжа своими амебными лапами. Занудный осветитель с телика, которого я убил во имя Илюши, спасал моего брата как родного. Серега, будто услышав глас сверху, скинул с себя пуховик и, стуча зубами от холода, укрыл Илью сверху.

– Подними ему голову, разотри лицо, – молила Эпоха.

Сторож, за десятки лет работы, видимо, научившийся внимать мертвецам, положил голову Илюши себе на колени и начал тереть ему виски. Не прошло и десяти минут, как за забором завыла сирена скорой помощи, и Серега бросился к главным во– ротам.

– Надо же! – изумился гнойный Афанасий. – В мире очередная чума ковидная, а скорая примчалась так быстро.

– Москва… – отозвался Саня, – в провинции бы не приехала вовсе.

Врачи неслись по дорожкам в полном обмундировании, машине было не проехать. Прямо на могиле врач вколол в сердце Илюши адреналин, его погрузили на носилки и поспешили к реанимобилю.

– Везите в Центр на Кутузовском, там лучшие кардиохирурги, мои преемники. – Я летел за ними так быстро, как только мог.

Но, связавшись по рации с центральной диспетчерской, скорую направили на улицу Академика Комарова, в районную больницу.

– Его там не спасут!!! – Я бился в истерике. – Эпоха, твою мать, сделай что-нибудь, мне нужно ехать вместе с ними! Отцепи меня от кладбища!!!

– И меня! – колотился Саня.

– И я с вами! – плакала Настенька.

Что-то булькнуло, чпокнуло, шмякнулось в нашем разреженном эфире, я почувствовал, что мой вайб оторвался от окружающего пространства, и усилием воли я оказался в карете скорой помощи над почти уже безжизненным телом Илюши. Справа и слева от меня бултыхались Эпоха, осветитель и пятилетняя девочка.

– Какой он красивый, – вздохнула Настенька, присев на губы Илюши. – У него есть дети?

– Да кто его знает. – Я тоже не мог на него насмотреться. – Он раскидывал свое семя по всему миру. Может, где-то и есть.

Эпоха улеглась ему на грудь и приложила невидимое ухо к сердцу. Судя по тому, как редко содрогалась ее субстанция, я понял, что удары глухие, единичные, давление низкое. Мне даже не надо было смотреть на монитор, к которому его подключили. Надежды не было. Как я и предполагал, Илюшу сгрузили в приемном покое и долго обсуждали, куда везти дальше. Ленивые заспанные интерны нехотя перебазировали его на пятый этаж в оперблок. Только что разбуженный хирург, недовольно бормоча под нос, взглянул на кардиомонитор, где изредка молнией вспыхивала синусоидная кривая, и лениво произнес:

– Фибрилляция. Разряд на три тысячи.

Операционная сестра, разрезав ножницами майку, с размаху пришлепала электроды к Илюшиной груди. Его тело дернулось и мешком упало на стол.

– Твою мать, замена клапана, срочно! Пили грудину, подсоединяй к искусственному кровообращению, мудак! Что ты его дергаешь током? – Я распадался на куски, метался, пытаясь прорваться к инструментам, но Эпоха оттащила мою субстанцию в дальний угол, где маялись, сцепившись друг с другом, Саня и Настя.

– Ты больше не сможешь его прооперировать, Старшуля, – сказала она отрешенно, – у тебя нет рук, нет мозга, нет тела. Ты – лишь память себя земного. Это конец.

Врачи еще два раза мытарили Илюшино сердце дефибриллятором, но длинный гудок, сопровождающий ровную линию на мониторе, подтвердил мои слова и бесполезность электростимуляции.

– Смерть наступила в час тридцать семь, – заключила сестра.

– В смысле смерть, – я не осознавал случившегося, – так что, мы теперь с ним встретимся?

– Встретимся, – вздохнула Эпоха, – только сначала его вскроют, определят причину смерти, потом твоя Ленка его отпоет, потом сожгут в печи… Вспоминай, Старшуля! Так же все было?

– Ты пойдешь за ним в крематорий? – спросил я.

– Нееет. Мы дождемся его на кладбище. Не будем уже суетиться. Встретим как следует.

Я лег на Илюшину грудь, на корявый рубец от утюга, на выжженную татуировку, которая в итоге стала причиной моей смерти. Я прижался к его щеке, поцеловал закрытые глаза в светлых ресницах, кривые шрамы от моих ударов, детские ямочки на щеках. Я пытался напитаться ускользающим теплом человеческого тела. Пытался запечатать в своей безоболочковой консистенции моего родного Илюшу. Пытался соединиться с ним, чтобы уже никогда не отпускать. Застывшая в сосудах кровь больше не питала его мозг. Смешные Илюшкины нейроны не рождали в нем мыслей, не истязали болью, не мучили совестью. «Лишь память себя земного», – повторил я слова Эпохи. Я представил рыдающую над ним Ленку. Мою девочку, мечущуюся между бесконечным уважением ко мне и адской страстью к брату. У меня больше не было ревности. Обволакивая собой его тело, я чувствовал безусловную, бесконечную любовь…

Я не хотел его отпускать, но Эпоха силой оттащила меня от Илюши.

– Уступи место старухе. – Она прильнула к нему, сотрясаясь от рыданий. – Я так напугала Шалушика тогда, в своей квартире, пытаясь расцеловать. Глупая уродина, кривая дура, не соображала, что творила, пацан заикался до самой смерти…

– Мы все знатно поиздевались над ним при жизни, – добавил я. – Мы над ним. А он над нами.

– Пойдемте отсюда, – сграбастал нас в кучу Саня. – Я больше не в силах это терпеть. Еще максимум неделя-две, и он нас найдет.

Мы выплыли из операционной и вернулись на кладбище. Эпоха тут же пропала, оставив нас в мучительном ожидании. Я отсчитывал минуты, часы, представляя, как рвет на себе кожу Ленка, как гаснет мама, как теряет под ногами почву отец. «Кто будет на похоронах? – думал я. – У него ведь не было друзей, он не заводил связей, бросал, не оборачиваясь, женщин». Неделя прошла в терзаниях, я представлял нашу встречу и не знал, как подобрать слова.

Наконец к моей могиле пришла бригада рабочих, расковыряла плиту, отодвинула железный люк в яме, уплотнила коробку с Саниными костями и к моей урне прижала такую же мраморную вазу с прахом Илюши. Рядом безмолвно стояли почерневшая Ленка, двое моих сыновей и какой-то седой худощавый дед, которого я ни разу в жизни не видел. Мама с папой, понял я, на похоронах не были, как не пришли они в свое время и ко мне.

– Памятник будем менять, – сказала потусторонним голосом Ленка. – Илюша напоследок разбил рожу своему брату, откололся нос и часть глаза.

– Можем восстановить, – предложили рабочие.

– Нет, на граните будет общая фотография. Перед армией кто-то их снял. Молодые. Лысые. Красивые. Наглые. И уже никогда не набьют друг другу морды.

– Я счастлив, что он вырос в такой семье. Счастлив, что был любим, независим, свободен, – сказал Ленке незнакомый дед.

– Да, он был таким, – отозвалась моя жена. – Героем нашего времени. Любимчиком эпохи. В прямом и переносном смысле этого слова.

Они взяли в руки по горсти земли и один за другим стали бросать ее на уже закрытый люк. Гулкие удары почвы о металл напомнили мне последние толчки Илюшкиного сердца.

– Что это за хмырь седой? – спросил я Саню. – Откуда он взялся?

– Думаю, его биологический отец, тот, что бросил Эпоху в юности, – предположил осветитель.

– Бред, – обиделся я, совершенно не готовый делить брата с чужими людьми.

Могилу наспех зарыли, Ленка с сыновьями и худым дедом уехала домой. Бедная моя, красивая, постаревшая девочка, на которую мы с Илюхой бросили своих родителей. Как я благоговел перед ней, как жалел ее, как желал помочь, укрепить силы… Желал, но не мог… Сторож Серега струей воздуха из смешного агрегата сгонял в кучи сухие желтые листья, и под дробящий рев мотора они вскидывались и дрожали прожилками ладоней, словно махали вслед уходящей жизни.