– Уходим, – просипел Лонгин, потом встрепенулся, в грудь воздуха набрал: – Уходим!!! Ребятушки, спину не кажи, задом пяться! Вдоль берега, давай!!!
Да только слов этих уже не слышали – рванулись разом все, точно кто-то заслон с плотины убрал, и водой бурной хлынули, толкаясь, бранясь, божась…
– Не замай!!! Отыди!!! Ах ты, пес!!!
И словно не стало людям врага, кроме себя самих. Сверкнули сабли, закричали, под ноги в грязь падая, первые страдальцы. Стелящиеся следом ветви обхватили их, поволокли. А за спинами хрустело и чавкало, словно плоть людская в мельницу чертову попала. И только Скрябин один видел, как Марфу, позади брошенную, ветви опутали, растянув точно на Андреевском кресте, головой вниз, и подняли кверху, гогочущую. Бледные телеса ее тряслись студнем, протыкаемые и раздираемые, а она охала да выгибалась в истоме – дикой, неистовой…
– Маркуша! Ванечка! Матвейка, Лука! Иду к вам!!! Поспешаю-у-у-у!!!
Лето 7113-е, месяца мая день четырнадцатый
Лисица, с зимы уже полинявшая, со впалыми боками и хвостом, похожим на грязное помело, подняла измазанную в крови морду. Лазарев вскинул пищаль, целясь в зверя, но лисица пули дожидаться не стала – только мех рыжий между темных стволов да вымытых корней мелькнул.
От мертвеца, которым лисица угощалась, не много уже осталось. Крупное зверье всласть попировало на нем, мясо с костей обглодав, моховую одежу разодрав, а потроха растащив вокруг сивой паутиной. Из поеденных кишок сочилась черная гуща. Мошки густым покровом облепляли побелевшую уже кость, паслись на запекшейся крови.
– Беглые его, что ль? – спросил Лазарев Ерему. Казак молчал. Мелкий дождик собирался каплями-стекляшками в черной его бороде.
Тагай враскорячку, как все в его племени ходят, подобрался к мертвяку, присел рядом на корточки. Кипучее облако мошкары поднялось, зудя недовольно, зароилось вокруг непрошеного гостя. Тот же только руку протянул, обглоданной плоти коснувшись. Распрямился, обернулся к русским.
– К Туман-озеру идут. – Лицо проводника было будто высечено из камня. За спиной его тянулся широкий след – глубокие ямы от людских ног, полузасыпанные опосля тяжким волоком.
– Зачем им? – нахмурился Лазарев. – Тагай, ты ж сам говорил, что от Тумана дорог нет – ни на полдень, ни на закат?
– Только тропы звериные – и те все в глушь вогульскую уводят, темнолесье таежное, – задумчиво пробормотал Ерема, бороду почесывая.
Тагай только головой покачал:
– Видать, туда им надо…
Моросило с утра. Дождик пути не мешал, досаждал только. Небо посерело, к земле под тяжестью дождевой пригнулось. Кедры верхушками тучи цепляли. Выло и клекотало в чаще зверье. Переговаривались негромко стрельцы, ворчали на распутицу. Казаки все больше молчали, держались осторонь, бросая на служилых злые взгляды. На привалах сбивались тесным кругом, рядились меж собою сквозь зубы. Вспоминали, озираясь воровато, про колокол и про цареубийц.
– Суд неправедный…
– По Борисовому наущению Шуйский напрасной казнью людишек углицких покарал…
– Пошто колокол набатный волокут?
– Владычица, Царица Небесная, помилуй нас. К великому греху приобщаемся… не отмолим опалы неправедной…
– Божий Гнев на леса сии пал…
Замятня брел хмурый, ворча, да и лаясь по всякому поводу. На проводника поглядывая искоса. Тагай же больше молчал, вперед уходить не спешил, но и с войском рядом не держался. Лазарев и Ерема, с ним к дальним дозорам приставленные, на вогула то и дело покрикивали. Да только все зазря – Тагай слушал их молча, недвижно. Точь-в-точь баба каменная [90]. Скрябин троицу часто к себе подзывал, расспрашивал.
– Назавтра догоним, Лонгин Ларионович, – скалился щербато Сенька Лазарев. От худой кормежки в зубах у него убыток был, еще с зимы. – Медленно идут. Чай не малина – двадцать пудов по эдакой грязище-то волочь. Вот ведь олухи…
Скрябин только отмахнулся досадливо.
– Говоришь, – перебил он, – костров не разжигают? А ночуют где?
Лазарев открыл было рот, но тут его Ерема опередил.
– А нигде. Вот какой день уже идут без отдыху. Как не пали еще, лошади ломовые…
– Ты что скажешь? – полусотенный обернулся к Тагаю, державшемуся за спинами русских.
Тот только головой покачал. Как попался им первый труп, из него слова клещами тянуть приходилось. А теперь, когда солнце к закату пошло, и вовсе умолк, точно те клещи язык ему вырвали.
– Куда спешат? – сам себя спросил Скрябин. – Или знают, что за ними погоня?
Вечерело. Замятня привал скомандовал, казачки засуетились, огонь разводя, треноги над ним выставляя. Стрельцы, даром что промокли да продрогли, ждали слов начальника. А тот размышлял, не повести ли войско дальше, не давая беглым уйти, достичь цели своей.
С чего взял, что тут их цель была, Лонгин и сам не знал. Да только примечал особые знаки, что на пути им попадались. Прав Тагай: чужая земля за Пелымью. И русским чужая, и вогулам. Языческие знаки, обереги, заклятья да чары висели на кедровых ветвях из кости, шкуры, лент и нитей разноцветных. Стучали сухим перестуком, белыми птичьими черепами пялились, высушенными лапками тянулись к пришельцам, точно душу норовя из них выцарапать.
Вода сапоги пропитала, могильным холодом сковав ноги. Шапка промокла так, что сочилась меховая опушка, точно слезой. Кафтан отяжелел, камнем давил на плечи. Гнус перед лицом вился, лез в глаза, в ноздри, шевелился там едко, зудяще. Отдых нужен. Тепло огня живого. Чарка белой, чтобы из костей стылость прогнать.
– Привал! – тяжело махнул рукой Лонгин. Стрельцы забегали, засуетились, десятники покрикивали, каждого к своему особому делу приводя. Кого – по воду, кого – по дрова. Костровых – место сухое искать, над трутом колдовать, тех, что на куховарстве, – припасы готовить.
Солнце еще не укрылось за кедровым частоколом, а поляна, Замятней для ночлега выбранная, осветилась уже рыжиной, взвился к небу дымок, забурлила вода в котелках, поднялся над ней густой дух. Кто половчее – стучали уже ложками, горячей похлебкой давясь. Кто ждал еще, те сапоги стягивали, ноги, задубевшие от холода и мокроты, к огню придвигали. Дозорные, кому первую стражу нести выпало, – и те старались ближе к кострам держаться.
Лонгин даже есть не стал – сел у костра, устало в огонь уставившись. Дневной переход по неведомой причине дался ему тяжело, от сырости ломило в костях, в голове шумело, точно с похмелья, мысли ворочались в голове тяжко, как мухи в патоке. Подошел Замятня, сел рядом.
– Неспокойно мне, – пахнул он на полусотенного похлебочным духом, чесноком да горькой. – Вели своим дозор крепко нести.
– Отчего? – спросил полусотенный глухо, головы не повернув.
– Зверь в тайге непокоится. Птица над деревьями кружит. Кабы вогулы за нами не шли.
– Думаешь, ночью напасть могут?
– Думаю.
– Знаки вдоль тропы видел, Тихон Васильевич? Что скажешь?
Замятня скривился, сплюнул в костер.
– А что сказать? Не иначе поблизости капище их поганое. А ежели так, могут и на нас ополчиться…
– А на беглых что ж не ополчились? Чай четверых побить – не полста.
– Может, и ополчились, – плечами пожал атаман. – Может, беглые твои давно кишки свои по ветвям кедровым раскидали, головой вниз повиснув. У вогулов с этим запросто…
– Нет, – полусотенный покачал головой. – След свежий, и других следов рядом с ним нет. И того нехристя, что мы утром нашли, не они сгубили.
– А кто?
– Один Бог ведает, – вздохнул глухо Скрябин. Протянул озябшие ладони к огню, пошевелил пальцами, – …кто еще тут обретается.
Казак хохотнул коротко, служилого по плечу хлопнув:
– Что, полусотенный, напугала тебя глухомань Сибирская? Не боись, не так страшна она, как по первой кажется. Дикий это край, заповедный. Еще Спаситель наш, Иисус Христос, по земле не ходил, а тут уж леса эти стояли. Чай, и потоп помнят – а ежели нет, то первыми были, кто после того потопа поднялся. Многое тут схоронено, оку людскому неведомого, разуму неподвластного. Да только бояться его не след. Еще Ермак Тимофеич показал, что русский казак пищалью да саблей любую погань одолеет.
