Некоторые не уснут (ЛП) - Нэвилл Адам

            Вдруг из душной глубины огромного дома донесся крик. Крик, полный паники, ужаса и вселенской скорби. Фигура с зонтиком еще немного покружила по танцполу, а затем бросилась из комнаты на звук.

            Я выскользнул из-за занавеса. Теперь издали доносилось какая-то оживленная болтовня. Она постепенно нарастала, эхом отдаваясь в коридоре, комнате и почти заглушала крики рыдающего мальчика. Его вопли кружили, отскакивая от стен и закрытых дверей, будто он бегал где-то в глубине дома по кругу, из которого не мог вырваться.

            Я осторожно спустился по лестнице сбоку сцены и подбежал к длинной полоске жгучего солнечного света с одной стороны от застекленных дверей. Потянул на себя лист фанеры. Тот треснул, явив мне дверную раму с разбитым стеклом, а за ней - густые заросли травы.

            Впервые с того момента, как я увидел скребущуюся у парадного входа старуху, я по-настоящему поверил, что смогу спастись. Я представил, как выбираюсь в проделанную мной дыру и бегу вниз по склону к воротам, пока все твари заняты в доме плачущим мальчиком. Но как только дыхание у меня участилось от радости скорого спасения, я услышал у себя за спиной глухой удар, будто что-то упало на танцпол со сцены. По подошве ног пробежала мелкая, щекочущая дрожь. Затем я услышал, как что-то быстро приближается ко мне, издавая при этом звук волочения.

            Я был не в силах оглянуться и увидеть перед собой еще одну тварь, поэтому я ухватился за не прибитый край фанерного листа и потянул изо всех сил. Образовалась щель, в которую я начал протискиваться боком. Сперва нога, потом бедро, рука и плечо. Внезапно моя голова окунулась в теплый солнечный свет и свежий воздух.

            Я уже почти выбрался, когда эта тварь вцепилась мне в левую подмышку. Пальцы были такими холодными, что кожу обожгло. И хотя лицо у меня было обращено к солнечному свету, в глазах у меня потемнело. Лишь мерцали белые точки, которые появляются, когда встаешь слишком быстро.

            Меня затошнило. Я попытался вырваться, но половина тела у меня будто отяжелела, а кожу кололо иголками. Я отпустил фанерный лист, и он захлопнулся, как мышеловка. Я услышал у себя за спиной какой-то хруст, и тварь заверещала мне прямо в ухо. От этого визга я оглох на целую неделю.

            Я сел на траву, и меня вырвало прямо на джемпер. Кусочками спагетти и какой-то белой, ужасно пахнущей слизью. Оглянувшись, я увидел торчащую между листом фанеры и дверной рамой костлявую руку. Я заставил себя откатиться в сторону, затем поднялся на колени.

            Двигаясь вокруг дома в сторону парадного входа и ведущей к воротам дорожки, я обратил внимание на ноющую боль в левом боку. Плечо и бедро уже не кололо, но они будто онемели. Идти было тяжело, и я испугался, то у меня могут быть сломаны кости. Я был весь в поту, меня знобило. Мне просто хотелось лечь в высокую траву. Меня стошнило еще два раза. Теперь выходила лишь одна желчь.

            Возле парадного входа, я лег на здоровый бок и пополз вниз по холму. Трава была очень высокой, поэтому полз я очень медленно. Я старался держаться дорожки, чтобы не заблудиться. Я оглянулся на дом только один раз и тут же пожалел об этом.

            Одна створка парадных дверей была все еще открыта. Я увидел в дверном проеме беснующуюся толпу. Солнечный свет падал на их грязные лохмотья. С улюлюканьем они дрались над чем-то. Над какой-то маленькой, темной фигуркой. Их тощие, хваткие руки рвали ее на куски.

            Сидящая у моей кровати, бабушка Элис закрыла глаза. Но она не спит. Она просто тихо сидит и гладит свою кукольную ручку, словно это самое дорогое, что у нее есть.

Исконный обитатель

Причины кризиса среднего возраста у мужчин хорошо задокументированы, поэтому мне нет нужды досаждать читателю чересчур подробным толкованием этого недуга. Но последствия, связанные с конвульсиями юности, и попытками человека получить более четкое осознание собственной смертности, в случае с Уильямом Аттертоном, оказались катастрофическими. Известие о его дилемме дошло до меня через Генри Берринджера.

            Уильям Аттертон, Генри Берринджер и я были стипендиатами колледжа в Сент-Леонард и состояли в одних и тех же объединениях выпускников, включая клуб в Сент-Джеймс, где мы с Генри обычно обедали первую пятницу каждого месяца, после чего прогуливались с сигарами вдоль улицы Мэлл. В нашем обеденном ритуале было много предсказуемых аспектов, главным из которых являлось обсуждение Аттертона и его нестабильного образа жизни.

            В конце июня Генри поделился со мной последними новостями насчет Аттертона. Всего пару недель назад Генри наткнулся в Ковент-Гарден на нашего общего знакомого, несущего огромную стопку туристических книг и руководств по автономному образу жизни. За импровизированным ланчем Аттертон рассказал Генри о своем намерении порвать с городской жизнью и начать вести "более простое существование в субарктических лесах Северной Швеции. Как минимум, четыре сезона. Я проживу там целый год. И впервые за все это время буду осознавать, что происходит вокруг меня, Генри. Изменения природы, небо, пение птиц, сам воздух..."

            "Снег и лед", - вынужден был вставить Генри.

            "Да, черт побери! Снег и лед. А между делом я буду с любовью разглядывать каждый кристаллик и снежинку".

            "Чего там будет предостаточно", - подытожил Генри. "А не разумнее было бы поехать туда на пару недель или хотя бы на месяц?"

            "Нет же! Я еду не для того, чтобы обо мне говорили "Глядите, какой молодец, прожил в хижине один целых две недели!". Ты не понимаешь, Генри, но я все больше осознаю, что вся моя жизнь состояла из компромиссов и полумер. Честно говоря, я не уверен, была ли у меня когда-нибудь собственная настоящая мечта. Не могу даже вспомнить, как я стал таким, или что я хотел сделать в жизни. Но я знаю одно: за тридцать лет в Сити (деловая часть Лондона - прим. пер.) я ничего не сделал".

            Услышав эти новости, я тут же сделал такие же выводы, как и Генри. Мы оба не знали, от чего именно убегает Аттертон на этот раз, поскольку его план определенно имел все признаки побега, и тому было множество причин. Не хочу опускаться до сплетен, но Аттертон постоянно влипал в какие-то проблемы. Особенно, касающиеся чужих карманов. Несколько лет назад из-за его афер с недвижимостью кое-кто из его близких друзей лишился значительных сумм денег. Утверждалось, что он был причастен к быстрому закрытию одного ресторана. А его махинации с несколькими счетами привели к разорению как минимум одного пенсионного фонда. Кроме финансовых проблем, в начале его, так называемого кризиса, имелись свидетельства его романа с женой одного друга и любовной связи с дочерью коллеги, работавшей в его фирме стажером, и это с промежутком от силы в пару дней. Что касается его ухода из компании, то в Сити поговаривали, что оно было не совсем добровольным.

            Но в ходе обсуждения этого скандинавского мероприятия Генри никогда не видел у друга столь воодушевленного лица. Он описывал глаза Аттертона, как светящиеся чем-то сродни эйфории. Аттертон был тверд в своем решении.

            "И что, осмелюсь спросить, ты будешь делать в лесу целый год?" - спросил его Генри, вскоре после того, как оплатил счет за их ланч. Это был единственный вопрос, который Аттертон хотел услышать на эту тему. Наряду с его любовью к книге Генри Торо "Уолден, или Жизнь в лесу" и пешим турпоходом по Скандинавии, который он восхвалял еще со студенчества, Аттертон отметил следующее: "Буду гулять. Плавать в Альваре. Спать на улице. Исследовать. Вернусь к рисованию. Я не касался карандаша уже двадцать лет. Мне часов в сутках не хватит. И видел бы ты жилище, которое я приобрел для своего изгнания, Генри. Его называют "фритидсюз" или "стуга", что означает "летний дом". Он находится в тридцати километрах от ближайшего города, в доисторическом лесу, пестрящем рунными камнями. Там есть даже деревянная церковь, относящаяся к четырнадцатому веку. К концу лета сотру себе локоть, делая графитом мемориальные отпечатки".