Некоторые не уснут (ЛП) - Нэвилл Адам

            Наши  отношения никогда не были сбалансированными. Я развлекал Тоби и решал  практические вопросы, которые были необходимы ему для совершения этих поездок.  Думаю, он только поэтому терпел рядом с собой мое беспокойное присутствие. Из-за  него я чувствовал себя престарелым родственником или слугой, подчинявшимся кому-то,  более молодому и сильному, избалованному и искушенному. Я презирал его.

            -  Классное дерьмо. - Так он отзывался о содержимом маленькой бутылки из  коричневого стекла, которую часто носил в нагрудном кармане своей  водонепроницаемой куртки. Я почти не притрагивался к этому зелью. Ранее в тот  же день, в нашей комнате в гостевом доме я сделал один глоток горького сиропа,  перед тем как в полдень мы начали осмотр Байе. Но Тоби набрал его полный рот, отчего  зубы у него покрылись коричневой пленкой чистого йода. Именно поэтому глаза у  него были по-прежнему стеклянными. И именно поэтому он весь день пролежал на  влажной неподстриженной траве Военного Кладбища возле заброшенного музея-мемориала  битвы за Нормандию, молча уставившись в унылое серое небо. Он был доволен тем,  что лежит среди неухоженных могил пяти тысяч павших солдат, чествовать которых  ни у кого больше не было сил, после всего, столь стремительно произошедшего в  этом мире.

            Тоби  тоже было уже не интересно фиксировать свои впечатления. Говорить о них.  Перенаправлять их мне. Или пытаться их осмыслить. Он был доволен тем, что просто  молча переживал эти эпизоды, снова и снова. Он сказал мне лишь одно: "Но  готовы ли они быть забытыми? Вот в чем вопрос, дорогой мой". И склонив столь  наглым образом павших к появлению, захихикал, как ребенок.

            Такова  была природа моего страха перед вещами, которые я втягивал в себя на пустых прибрежных  улицах Арроманша, все сразу. Мой взгляд был обращен к серым каменным стенам,  граничившим с садами, заросшими сорняками садами, позади некогда величественных  отелей справа от меня. Затем мое внимание переключилась на окна, вставленные в  изъеденный солью кирпич и столетиями обдуваемые влажными ветрами. И в окнах третьего  этажа здания, соседствовавшего с заброшенной церковью, я увидел фигуру.

            Я  остановился и вдохнул так резко, что даже издал короткий вскрик, который тут же  проглотил.

            Я  почувствовал на себе внимательный взгляд фигуры. Она наблюдала за мной, а затем,  в тот момент, когда я посмотрел в ее сторону, внезапно отвернулась. Не исчезла,  а просто повернулась ко мне спиной. Она была облачена в нечто длинное, гладкое  и бледное, что сочеталось тоном с тем белесым светом, которым когда-то, очень  давно, восхищались здешние импрессионисты. На голову фигуры был накинут капюшон, а лицо закрыто обеими руками, чтобы я не видел его выражения.

            -  Господи, - произнес я дрожащим голосом.

            -  Что? - спросил Тоби, глядя на меня и хмурясь с усталым равнодушием.

            Я  сглотнул, не в силах говорить, охваченный холодным параличом кратковременного и  сильного шока.

            Тоби  повернулся и проследил за моим взглядом.

            -  Что? - повторил он.

            Я  указал на окно.

            -  Там.

            Он  пожал плечами, поэтому я встал рядом с ним.

            -  Там! - Я ткнул пальцем в сторону окна, в котором все еще стояла фигура, явив  себя нам и все же умоляя нас не смотреть на нее, чтобы мы не видели ее скорбь.  Это был не траур, а запустение. Я сразу понял это.

            -  На что я смотрю... О, да. Но...

            -  Она отошла. Отвернулась. Закрыла лицо.

            -  Давай сходим, посмотрим, - предложил Тоби и поспешил через улицу к стене сада.

            -  Нет. Нет, - воскликнул я, поразившись его полной нечувствительности. Фигура в  окне требовала соблюдения почтительной дистанции. Чтобы после короткого взгляда  ее оставили в покое. Я понял это инстинктивно. Но Тоби являлся редким нахалом.  По отношению к чувствам других людей он, если честно, был вандалом и  нарушителем. Его непрестанные поиски ощущений, всего эзотерического и  странного, внутренних переживаний, извлеченных на свет, риска и опасности,  тревожили меня в тот момент, на дороге, больше, чем все остальные занятия, за  которыми я наблюдал его в течение всех двадцати трех лет нашего знакомства.

            Но  я не мог рационально объяснить, почему это его беспардонное вторжение  шокировало меня до тошноты. Он не глотал неопознанные таблетки, не терялся  преднамеренно в незнакомых местах, не ходил в поход по труднодоступной  местности без надлежавшего оборудования, не залазил в темные окна, не  провоцировал нестабильных людей пьяным состоянием и грубой речью. Здесь его  вторжение понесет более суровое наказание. Навязываться и вмешиваться было бы  кощунством. Откуда я это знал, не могу объяснить. Достаточно сказать, что это  было место, где множество людей погибло страшной смертью в забытой войне. И как  мы с Тоби видели, там, где столькие закончили свои дни в вихре насилия, они  "пропитали" все вокруг своим желанием остаться. Навсегда вцепились в  то место, где когда-то видели свет. Я предупредил Тоби об этом царстве, которое  можно почувствовать или увидеть мельком, лишь в определенных местах в  определенное время. Но иногда двери этого региона, который, как мне кажется,  является своего рода параллельным небытием, бывают широко распахнуты. Как здесь,  что объясняло мою чрезвычайную нервозность с тех пор, как мы сошли с парома,  каждую неделю заканчивавшего свой маршрут на этом полузаброшенном побережье  Нормандии.

            Конечно,  именно поэтому Тоби захотел приехать сюда со мной в качестве проводника. Он  слышал истории об этом месте. А я был лабрадором для слепца. Я вел его. Помогал  обходить препятствия. Он прошел бы мимо той фигуры в окне, если б я не пережил рядом  с ним тот приступ тревоги. Самый пик моего припадка вызвал извлечение...  чего-то, чего я не знаю.

            -  Статуя, - сказал он. В его голосе звучало разочарование и презрение ко мне,  будто у меня не получилось развлечь его. Затем повеселевшим тоном он добавил: -  Хотя она довольно занятная.

            Я  почувствовал некоторое облегчение от того, что это была всего лишь статуя, но  ненадолго. Это каменное изваяние женщины, разбитой горем, погруженной в себя и  отвернувшейся от мира, закрывающей себе лицо и одновременно сжимающей свой ужас  и отчаяние, заставляло меня сникнуть. Съежиться перед всем, что оно  символизировало в этом мрачном умирающем месте. И я склонил голову и закрыл  глаза при одной мысли о том, с кого скульптор ваял эту фигуру. Или о том, какая  усталая, но неугасающая тоска, вышедшая из-под волн, была вложена в камень. Мне  захотелось снова закричать Тоби, что тысяча восемьсот семь тел, выпотрошенных в  соленом мелководье и между аккуратных изгородей, так и не было найдено. Что мы  должны действовать осторожно и тихо, не поднимать глаза и не повышать голос.  То, что мы потревожили прошлым летом в заброшенных траншеях Вимийского  мемориала, заставило его испачкать себе ботинки собственной рвотой. А я упал в  обморок.

            Но  здесь у Тоби не было таких проблем, такой интерпретации, когда он стоял перед  этими холодными, влажными и в большинстве своем заброшенными зданиями из  вымытого камня, всего в нескольких ярдах от наводящего ужас моря, чьи волны  накатывали на галечный берег и топили свет.

            Море.  Бескрайнее. Бесчувственное. Монотонное. Ужасающее. Уничтожающее, словно  растущая холодная бездна над нами, безразличная к этой голубой песчинке жизни,  на которой мы стояли. Крапинки на крапинке. Море и небо здесь почти  соприкасались. Разве он не чувствовал это? Здесь происходило вымирание.

            Внезапно  разыгравшееся воображение едва не выпустило с шипением свой собственный свет. Я  вонзил ногти в ладони и произнес слова. Заклинание. Повторял эти слова снова и  снова, чтобы вновь обрести собственное "я". Затем, обессилев,  расслабил плечи.